Я уже не боюсь

Утром звонит Жмен, предлагает пойти вместе вечером в кино: Маша, его девушка, вернулась с моря. Я соглашаюсь и гадаю, сколько пройдет часов – или минут, – прежде чем они поругаются.

Сеанс заканчивается, толпа через узкие двери хлещет из кинозала в атриум и растекается по торговому центру. Мы тащимся вниз на эскалаторе: кинотеатр на последнем этаже.

– Дерьмо фильм… – бормочет Жмен, уже воткнув в рот сигарету и ожидая, пока эскалатор вывезет его на улицу. – Надо было на «Людей в черном» идти, а не на эту хрень…

– А мне понравился, – отвечает Маша и смотрит на меня в поисках поддержки: это ведь она потащила всех на «Игры разума». Я вяло улыбаюсь в знак солидарности. Она хоть не выражала «соболезнования» – просто сказала «Я знаю» и положила руку на плечо.

– Это потому, что тебе тот штрих, что справа сидел, что-то там пищал про то, как ты похожа на эту актрису, которая жену Рассела Кроу играла… – зудит Жмен.

На самом деле это неправда. Маша больше похожа на Пенелопу Крус или кого-то вроде. Хотя, скорее, на кого-то вроде, чем на Пенелопу Крус.

Стеклянные двери разъезжаются, выпуская нас в солнце, духоту и рев машин на трассе.

– Повезло ему, что я сегодня добрый, а то врубил бы разок по харе прыщавой…

– Ты не добрый, а синий, – говорит Маша, вытащив из сумочки сигарету. – Ты там, в зале, сколько – литрушку хлопнул?

– Полторачку… – скалится Жмен.

– И рожа у тебя тоже прыщавая!

– Да пошла ты на хер!

– Сам иди!

Урчание подъехавшей маршрутки поглощает нарастающую ругань.

Жмен колотит по столу; башня из видеокассет рушится, поднимая пыль, звякают пустые бутылки, шуршат окурки в пепельнице.

– Сука… Сука… Ненавижу…

Удар за ударом, будто вколачивает свою Машу в старую гэдээровскую столешницу, ободранную и залепленную наклейками из жвачек. На экране дрожит серая муть: записанные после фильма «Семь» клипы Майкла Джексона давно закончились. Мне вдруг становится душно в этой пыльной конуре. Хочется на воздух – туда, в пыль, автомобильную копоть, выгоревшую зелень и проклятый тополиный пух, покрывший все тонкой снежной пеленой.

– Идем-ка, Жмен, пройдемся…

– Не хочу, Карась, не хочу… Там эта шлюха может где-то шариться…

– Да нет ее там… Идем. Пивчана еще зацепим.

Наконец удается его уломать. Пока едем в лифте, Жмен все бормочет какие-то проклятия в адрес своей пассии. На улице пусто: дрожат на ветру простыни на сушилке, одинокая девочка ковыряется в песочнице. Солнце жжет, хочется спрятаться в тень.

Добредаем до ларька, берем еще по паре литрушек с чипсами, идем в парк. Там, на траве у озера, чуть полегче.

К вечеру подтягивается Китаец и немедленно начинает клянчить деньги на пиво, хотя сам уже пару месяцев как работает в «Караване» упаковщиком. Мы со Жменом вяло посылаем его куда подальше, и вскоре он возвращается, звеня бутылками. Я радуюсь, насколько это вообще возможно. Китаец хоть и не шибко приятный собеседник, но всяко лучше Жмена, который с самого утра «заливает горе» и от того уже будь здоров поплыл. Бормочет только всякие «шлюха» и «сука» да зыркает осоловевшими глазенками.

В кармане звонит телефон. Я прикрываю рукой надтреснутый экран потертой «Нокии» (вчера взял в ломбарде на Ломоносова) от солнца и округляю глаза: Маша.

– Да?

– Карась, ты?

– Ну а кто еще? Это ж мобилка.

– Да, извини… Не хочешь ко мне вечером заскочить? Повисеть, коньячку попить…

– А родичи?

– В Фастов погнали, деда проведать.

– Не вопрос. Тока в восемь и с Китайцем.

– Ладно, давай в восемь с Китайцем… Зацепите в прокате фильмец какой-нибудь.

– Окей.

Я вдруг осознаю, что рядом валяется Жмен, и ему – с его-то паранойей и ревностью – вряд ли понравится, что мы с Китайцем зарулим вечером «на коньячок» к его вечно то-ли-бывшей-то-ли-нынешней девушке. Но беспокоиться уже не о чем: Жмен совсем скис и спит, уткнувшись лицом в траву.

– Какого хрена вы меня Китайцем прозвали? Я что, на китайца похож? – спрашивает Китаец, который никак не может смириться с новым прозвищем.

Это правда: бородатый, кряжистый и низкорослый, на китайца он совершенно не похож. Все объясняется просто – однажды, где-то с год назад, мы все тусовались у Сони Столярчук. Вова Шмат с хозяйкой закрылись в спальне, а мы со Жменом, Машей и Лехой Кузнецовым – пока еще по кличке Кузя – смотрели телик. Там по «М1» как раз шел мультяшный клип «Gorrilaz», «Clint Eastwood», и, заметив на экране маленькое существо с гитарой – по легенде группы, японскую девочку Нудл, – Маша рассмеялась:

– Смотрите, китаец – это ж Кузя!

Кузя тогда совершил страшную ошибку: обиделся и попытался сопротивляться. В результате прозвище, которое в противном случае умерло бы, едва родившись, срослось с ним намертво.

– Не знаю, Китаец, мне по херу. Идем, – говорю я, поднимаясь и чувствуя ту противную пародию на сытость, что бывает только от чипсов и пива натощак.