Я умею прыгать через лужи

- Я не боюсь, - сказал я сестре.

- Я это знаю, - сказала она мне на ухо и, перенеся меня на стол, положила мне под голову маленькую подушечку. - Теперь не двигайся, а то скатишься вниз.

В это время быстрым шагом вошел доктор Робертсон! массируя свои пальцы, он улыбался мне.

- "Брысь, брысь, черный кот!" Ты ведь эту песенку поешь?

Он погладил меня по голове и отвернулся.

- Беговые дрожки и черные кошки, - бормотал он, пока одна из сиделок помогала ему надеть белый халат, - Беговые дрожки и черные кошки. Ну ладно!

Вошел доктор Кларк, седоволосый, с узкими губами.

- Муниципалитет так и не засыпал яму у ворот, - говорил он в то время, как сиделка подавала ему халат. - Не понимаю... нельзя полагаться ни на чье слово... Халат, кажется, слишком велик. Нет, это все-таки мой.

Я уставился на белый потолок и думал о луже, которая всегда появлялась у наших ворот после дождя. Мне нетрудно было ее перепрыгнуть, но Мэри этого не могла. Я же мог перепрыгнуть через любую лужу.

Доктор Кларк подошел к моему изголовью и стоял там, держа над моим носом белую подушечку, похожую на ракушку.

По знаку доктора Робертсона он напитал подушечку жидкостью из маленькой синей бутылочки, и, когда я сделал вдох, я едва не задохнулся. Я вертел головой из стороны в сторону, но он продолжал держать подушечку над моим носом, и я увидел разноцветные огни, потом вокруг сгустились облака, и, окутанный ими, я поплыл неведомо куда.

Однако я проснулся не в своей постели, как обещали мне сестра Купер и сиделка Конрад. Я пытался пробиться сквозь туман, сквозь мир, где все кружилось, - и не мог понять, где я, но вдруг на минуту сознание прояснилось, и я увидел над собой потолок операционной. Немного спустя я разглядел лицо сестры. Она мне что-то говорила, но я не мог ее расслышать; минуту погодя мне это удалось.

Она говорила:

- Проснись.

Несколько мгновений я пролежал тихо, потом вспомнил все, что произошло, и почувствовал, что меня надули.

- Я вовсе не в кровати, как вы говорили, - прошептал я.

- Нет, ты проснулся раньше, чем тебя туда отвезли, - объяснила сестра. - Ты совсем не должен шевелиться, ни чуточки, - продолжала она. - Гипс на ноге еще мокрый.

И тут я ощутил тяжесть своей ноги и каменную хватку гипса на бедрах.

- А теперь лежи спокойно, - сказала она. - Я выйду на минутку. Приглядите за ним, сиделка, - обратилась она к сиделке Конрад, раскладывавшей инструменты по стеклянным ящикам.

Сиделка Конрад подошла ко мне.

- Ну, как себя чувствует мой мальчик? - спросила она.

Ее лицо показалось мне очень красивым. Мне нравились ее толстые щеки, похожие на наливные яблоки, смешливые маленькие глазки, прятавшиеся под густыми темными бровями и длинными ресницами. Я хотел, чтобы она посидела со мной, не отходила от меня. Я хотел подарить ей двуколку и лошадь. Но мне было плохо, я испытывал какую-то робость и не мог сказать ей всего этого.

- Не надо двигаться, ладно? - предупредила она меня.

- Я, кажется, немного пошевелил пальцами ноги.

Чем больше меня предостерегали, что нельзя двигаться, тем сильней мне хотелось это сделать, главным образом для того, чтобы, выяснить, что после этого произойдет. Я чувствовал, что как только проверю, могу ли двигаться, то удовольствуюсь одним сознанием этого затем уже буду лежать спокойно.

- Нельзя шевелить даже пальцами, - сказала сиделка.

- Больше не буду, - обещал я.

Меня продержали на операционном столе до обеда, затем осторожно подкатили к моей кровати, где была установлена стальная рама, поддерживавшая одеяло высоко над моими ногами и мешавшая мне видеть Мика который лежал напротив.

Это был день посещений. В палату один за другим входили родственники и друзья больных, нагруженные пакетами. Смущенные присутствием стольких больных они торопливо пробирались мимо кроватей, не спуская взгляда с тех, кого пришли навестить. Последние той чувствовали себя неловко. Они глядели в сторону, дела вид, что не замечают своих посетителей, пока те не оказывались у самой кровати.

Но и у тех больных, которые не имели друзей или родственников, тоже не было недостатка в посетителях. К ним подходили то молодая девушка из "Армии спасеия", то священник или проповедник и, конечно, неизменная мисс Форбс.

Каждый приемный день она приходила нагруженная цветами, душеспасительными книжечками и сластями. Ей было, вероятно, лет семьдесят; она ходила с трудом, опираясь на палку. Постукивая этой палкой по кроватям больных, не обращавших на нее внимания, она говорила:

- Ну, молодой человек, надеюсь, вы выполняете предписания врача. Только так и можно выздороветь. Вот вам пирожки с коринкой. Если их хорошо прожевать, они не вызовут несварения желудка. Пищу всегда надо хорошо разжевывать.

Мне она каждый раз давала леденец.

- Они очищают грудь, - говорила она. Теперь она, как обычно, остановилась у меня в ногах и ласково сказала:

- Сегодня тебе сделали операцию, не так ли? Ну, доктора знают, что делают, и я уверена, что все будет хорошо. Ну-ну, будь умницей, будь умницей...

Моя нога болела, и мне было очень тоскливо. Я заплакал.