Я умею прыгать через лужи

Он надавил на гипс у меня на бедре.

– Так больно?

– Ой! – вскрикнул я, пытаясь отодвинуться от него. – Да, больно!

– Гм! – пробормотал доктор.

Через неделю после операции злость, которая помогала мне терпеть боль, уступила место отчаянию, и даже страх прослыть маменькиным сынком больше не помогал мне держаться. Я стал чаще плакать. Я плакал беззвучно, глядя сквозь застилавшие широко открытые глаза слезы на высокий белый потолок у меня над головой. Я хотел умереть, воспринимая смерть не как ужасающий конец жизни, а просто как сон без боли.

Про себя я начал снова и снова повторять в отрывистом ритме: «Я хочу умереть, я хочу умереть, я хочу умереть».

Несколько дней спустя я обнаружил, что, дергая головой из стороны в сторону в такт повторяемым словам, можно отвлечься от боли. Я вертел головой, не закрывая глаз, и довольно быстро белый потолок надо мной начал расплываться, а кровать, на которой я лежал, будто воспарила над полом.

Преодолев первоначальное головокружение, я попал в туманное, затянутое облаками место, где летал по кривой между светом и тьмой, и хотя меня тошнило, но боли я не чувствовал.

Я оставался в этом месте до тех пор, пока не устал вертеть головой, и тогда я медленно вернулся в материальный мир через бесформенные тени, которые мерцали и колебались и наконец явили мне кровать, окна и стены палаты.

Обычно я прибегал к этому средству ночью, но иногда, если боль становилась нестерпимой, я проделывал это и днем, улучив момент, когда в палате не было сиделок.

Должно быть, Ангус заметил, как я верчу головой из стороны в сторону, потому что однажды, как только я начал это делать, он спросил:

– Зачем ты это делаешь, Алан?

– Просто так, – ответил я.

– Ну же, расскажи, мы ведь с тобой друзья, – сказал он. – Почему ты дергаешь головой? Тебе больно?

– Это помогает мне бороться с болью.

– Ах! – сказал он. – Вот в чем дело. И каким же образом это помогает тебе бороться с болью?

– Я ее не чувствую. У меня кружится голова, и все, – объяснил я.

Он промолчал, но позже я услышал, как он говорит сиделке Конрад, что с этим надо что-то делать.

– Он терпеливый парнишка, – сказал он. – И не стал бы этого делать, не будь ему по-настоящему плохо.

Той ночью сестра сделала мне укол, и я спал беспробудным сном, но на следующий день боль вернулась. Мне дали порошок аспирина и велели лежать тихо и постараться уснуть.

Я дождался, пока сиделка выйдет из палаты, и снова начал крутить головой. Но сиделка была к этому готова и наблюдала за мной через стеклянную дверь.

Ее звали сиделка Фриборн, и все ее терпеть не могли. Она была строгая и умелая, но делала только то, что входило в круг ее обязанностей.

– Я вам не прислуга, – ответила она больному, который попросил ее передать мне журнал. Иногда она говорила: – Вы что, не видите, что я занята? – когда ее просили сделать что-нибудь, что хоть на минуту задержало бы ее.

Она быстро вернулась.

– Несносный мальчишка, – резко сказала она. – Прекрати немедленно! Только попробуй снова начать вертеть головой, я расскажу доктору, и тогда тебе не поздоровится. Ты не должен этого делать. Лежи смирно. И учти: я за тобой слежу.

Поджав губы, она широким шагом направилась к выходу, но в дверях остановилась и, обернувшись, еще раз сердито посмотрела на меня.

– Запомни: если еще раз увижу, как ты трясешь головой, пеняй на себя!

Ангус нахмурился, глядя на дверь.

– Слыхал? – спросил он Мика. – А еще сиделка! Черт возьми…

– Она… – Мик презрительно махнул рукой. – Она мне заявила, что у меня воспаление воображения. Я ей покажу воспаление воображения! Пусть только попробует еще раз меня задеть, я ей все выскажу, вот увидишь. Не обращай внимания, Алан, – окликнул он меня.

В том месте, где гипс врезался мне в бедро, началось воспаление, и через несколько дней я почувствовал, что где-то на ноге у меня лопнул нарыв. В тот день я и без того с трудом терпел невыносимую тупую боль в пальце, а тут еще началось жжение в бедре… Я начал беспомощно и устало всхлипывать, пока не почувствовал на себе полный тревоги взгляд Ангуса. Приподнявшись на локте, я посмотрел на него так, что он, очевидно, понял глубину моего отчаяния. Его лицо выражало нешуточное беспокойство.

– Мистер Макдональд, – дрожащим голосом сказал я. – Я больше не могу выносить эту боль. Я хочу, чтобы это прекратилось. Кажется, мне конец.

Он медленно закрыл книжку, которую читал, и сел, уставившись на дверь в палату.

– Где эти проклятые сиделки? – злобно крикнул он Мику. – Ты можешь ходить. Пойди и приведи их. Или лучше пошли за ними Папашу. Он их разыщет. С малыша уже хватит. Хотел бы я знать, что сказал бы его старик, будь он здесь. Папаша, поезжай и скажи сиделке, что она мне нужна. Поторопись!

Через некоторое время вошла сиделка и вопросительно посмотрела на Ангуса.

– Что случилось?

Он мотнул головой в мою сторону.

– Посмотрите на него. Ему совсем плохо!

Она приподняла мое одеяло, но, увидев простыню, быстро опустила его и молча поспешила прочь.