Я — смертник Гитлера. Рейх истекает кровью

Я через двор иду к воротам, которые ведут на улицу. В сарайчике из рифленого железа мерцает огонек свечи. Слышится лошадиное ржание. Я заглядываю в щелку. Наш повар Эрих негромко, я бы сказал, даже нежно, разговаривает с тощей клячей. Блачек сидит на ящике из-под продуктов, уставившись в землю. Я открываю дверь, и они на мгновение поднимают глаза. Даже лошадь поворачивает голову в мою сторону, но затем вновь опускает. В сарайчике стоит теплый запах конюшни. Я сажусь рядом с Блачеком. Он, не проронив ни слова, слегка отодвигается, давая мне место. Постепенно мои глаза привыкают к тусклому свету. В углу вырисовываются очертания телеги. Стоит лошади махнуть хвостом, как пламя свечи начинает колебаться и грозит погаснуть. Эрих продолжает ласково беседовать с лошадью. Блачек все так же сидит и думает о чем-то своем. Иногда поблизости грохочет взрыв, и от этого дрожит земля. Свеча почти догорела и вот-вот потухнет. Ночь давит на нас свинцовой тяжестью. Слышно лишь, как работают лошадиные челюсти, как старая кляча перебирает копытами, как где-то снаружи рвутся снаряды, как где-то идет перестрелка. Иногда о металлические стены ударяются куски битого кирпича или осколки, и тогда стены начинают трястись, а лошадь испуганно ржать и от страха рыть копытами землю. Неожиданно дверь распахивается, и в дверном проеме темной тенью на фоне ночного неба появляется Эрих. Он чиркает спичкой, и темноту пронзает крошечная вспышка. Кляча ржет, обращаясь к своему хозяину, словно просит у него защиты. Мы зажигаем новую свечку.

Я встаю. У меня затекли ноги. Эрих дает мне винтовку. Я выхожу наружу и пересекаю темную площадь, которую продолжают простреливать минометы. Где-то впереди жилой дом полыхает огнем. Снопы искр летят во все стороны. Отовсюду доносится грохот. Я останавливаюсь у домика пожарной охраны. Мимо меня со свистом проносится одинокая пуля.

В темноте слышны голоса. Солдаты возвращаются усталой, тяжелой поступью. Между ними, словно потерянные, идут дети в серых касках и с оружием в руках. Они, пошатываясь, бредут мимо нас. Это возвращаются те, кто был на передовой. Я иду вместе с ними к гаражу. Туда уже пришел наш лейтенант, а с ним несколько бойцов, и теперь они сидят на соломе. Лейтенант говорит нам, что западный Шпандау будет сдан этой ночью. И все равно здесь останутся лежать тысячи мертвых.

Неожиданно пехота вновь открывает огонь. Мы хватаем оружие, выскакиваем на улицу и бесцельно стреляем в темноту. Неожиданно мы слышим крик: «Не стрелять! Это немцы!», однако стрельба стихает не сразу. Свет карманного фонарика выхватывает серые фигуры. Это бойцы нашей роты. Те, кто впереди, столпились вокруг чего-то. На земле лежит убитый. Я узнаю его. Это Штейнсцойфер — единственный сын своей овдовевшей матери. Как я ей об этом скажу? Ведь я так хорошо ее знаю. Она этого не переживет, ведь такой суровый удар судьбы сделает бессмысленной ее жизнь. Судя по всему, они возвращались из окопов, и у него еще оставались патроны. От усталости он машинально выстрелил в воздух, не подумав о том, что их могут принять за русских.

Одна за другой эти фигуры спешат назад. Из командного пункта боевого соединения «Шпандау-Вест» прибыл вестовой. Приказано отступать. Шпандау предстоит оставить до наступления полуночи. Я смотрю на часы. Сейчас почти одиннадцать. Затем мы все вместе выходим на улицу и строимся перед зданиями НАПОЛА. Сюда постепенно сходятся те, кому уходить последними — мальчишки, полицейские, пожарные и женщины в форме СС.

Наш боевой отряд, то есть наша рота, остается и будет удерживать последние позиции. Нам приказано прикрывать отступление, и сами мы можем отсюда уйти лишь с наступлением полуночи. Постепенно поток беженцев становится реже, и вскоре людской ручеек пересыхает совсем. Мы остаемся одни.

Огонь горящего здания бросает на улицу мерцающие блики, искажая тени деревьев и руин, отчего начинает казаться, будто они оживают. Медленно тянутся минуты. Время словно застыло на месте, лишь биение наших сердец отсчитывает мгновения. Постепенно нам становится не по себе. Страшно стоять в ночи, среди огней пожарищ, когда рядом с тобой дышит и пульсирует какая-то тайная жизнь. Мы как потерянные души садимся на корточки, усталые и опустошенные, и ждем.

Наконец мы оставляем здания НАПОЛА и проходим примерно триста метров вдоль линии отступления. Затем останавливаемся и переходим улицу. К нам подходит лейтенант и возвращает нам наши расчетные книжки. Правда, не все, у кого он их забрал днем, сейчас с нами. Наши ряды заметно поредели.

В течение дня было потеряно еще несколько жизней, и мы — те, кто пока остается в живых, видим в этом не чудо, а кару.

Откуда-то доносится окрик, отдаваясь эхом по пустой улице. Вдали гремит выстрел. Над нами на бреющем полете проносится самолет. Время тянется мучительно медленно. Я едва могу различить цифры и стрелки на моих часах.