Я слишком долго мечтала

Я гляжу на тебя. Ты слегка щуришься, как будто твое зрение чуть ослабло, и это рисует в уголках твоих глаз милые морщинки, похожие на следы ласточки, а вовсе не на гусиные лапки.

Я вижу тебя. Вижу, как ты откидываешь кончиками пальцев прядь со лба. До чего же я люблю этот жест! Как счастлив, что ты не отрезала ее, а оставила, дав поседеть.

Я рад, что ты остаешься в надежных руках своего столяра. Даже то, что он не захотел со мной говорить, и уж конечно, не захотел простить, что он захлопнул дверь моей палаты, доказывает, как сильно он тебя любит. И пусть изольет всю свою злость на меня – тем лучше он примет Шарлотту. Может быть, именно Шарлотта попросит его напилить доски и собрать из них мой гроб. Наверно, он сделает его мастерски и с удовольствием. Он ведь талантливый мужик. Бездаря ты бы не полюбила, Нати. Так что пусть постарается. В конечном счете ты выбрала его. Он победил! Считается, что мужья-рогоносцы – жертвы, но нет, ведь именно из-за них любовники обречены на ложь и страдания, вынуждены скрываться, разлучаться с любимыми. Именно они – хозяева положения, победители в ореоле своей супружеской чести, затмевающей жалкую ложь посягателей на их жен.

На сцене Мадонна заводит свою молитву, раскинув руки, извиваясь в танце. Подумать только – Мадонна танцует в моей палате! И медсестры – те, что стоят, – повторяют ее движения. Я не очень понимаю, для чего они все собрались тут, никто мне этого не объяснил. Хотя… Окей, я, кажется, понял: они провожают меня на поезд, идущий в небытие, но я не знал, что на перроне соберется столько народу. Особенно этих, чужих, которые больше заняты телевизором, чем заботой обо мне. Я и все остальное не очень понимаю. Например, то, что рассказали мне полицейские. Я не захотел слушать подробности – про Улисса, про несчастный случай, про машину, которая не затормозила, про украденные авторские права. Слишком поздно, чтобы вникать во все это. Когда полицейские забирали Улисса, я ему улыбнулся. Наверно, из солидарности. Не знаю, в какие игры жизнь заставила нас играть, но, думаю, мы оба проиграли.

Я вздрагиваю. По крайней мере, внутри моего неподвижного тела что-то взволнованно дрогнуло. Ты вскочила, Нати, одновременно с Шарлоттой. Вы указываете на экран. Это простое движение зажигает слабый огонек в моем пустом сознании. Какое чудо – видеть вас рядом, мать и дочь! Вам еще многое придется наверстать, но у вас есть время. Слабый огонек у меня в голове силится разгореться, обратиться в живое пламя. Если бы я мог заговорить, я бы сейчас в шутку сказал тебе, Нати: «Какое счастье, что я сам воспитал Шарлотту, иначе ты отняла бы ее у меня, мою маленькую принцессу, и никогда не позволила причесывать ее, одевать, приглашать к ней подружек, играть в прятки, переживать все эти чудесные мгновения; ты оставила бы на мою долю отцовский авторитет и скупую отцовскую ласку, как в большинстве семей». И мне хочется сказать тебе, Нати, что я все-таки выиграл!

Оставь мне себя немножко.

Элтон Джон садится за пианино, придвигает микрофон и запевает Candle in the Wind[137].

– Смотрите! – кричит Шарлотта.

Они с матерью приветственно машут руками, словно зрители всего мира могут увидеть их, сидя у телевизора. Камера, закрепленная на стреле подъемного крана, медленно движется, показывая людей на стадионе, они восторженно кричат, узнавая свои сияющие лица в толпе на гигантском экране.

– Вон там Фло и Жан-Макс! – кричит Нати.

А теперь камеры перенесли нас на пляж Джакарты. Концерт, наверно, транслируют во все страны планеты Земля. Миллионы зрителей, миллиарды телезрителей. Самое грандиозное музыкальное событие со времен Live Aid 1985 года.

Как и все, я следил за сообщениями о цунами в Индонезии. И упрекнул себя, когда впервые услышал по радио название этого города – Джакарта. Я почти не слушал продолжение – ужасающие данные о числе погибших, раненых, лишившихся крова; единственное, что стояло у меня перед глазами, это воспоминание о гостиничном номере на двадцать первом этаже отеля Great Garuda. А единственной неотступной мыслью было осознание, что несчастье, постигшее всех этих людей в Джакарте, весило куда меньше, чем то, что пережил там я. На пороге смерти можно, не стыдясь, признаться в таких вещах. Признаться в том, что самая легкая любовная печаль приносит больше страданий, чем самый страшный из катаклизмов. Что даже если наша планета перестанет вращаться, даже если разразится Третья мировая война, даже если земная температура повысится на десять градусов, все это будет сущим пустяком в сравнении с тем, что творится в вашем сердце. С той секунды, когда оно перестанет биться, потому что женщина – одна-единственная женщина – решила вас покинуть…