Я, следователь...

— Вы хотите знать, откуда у меня есть на пять тысяч ценностей? — Но тут же поправился: — Откуда у меня было на пять тысяч, потому что у меня сейчас не ценности, а хрен в сумке…

— Нет, я не спрашивал, откуда у вас на пять тысяч ценностей. Я спросил, какая у вас зарплата.

— Сто тридцать рублей у меня зарплата и еще прогрессивка. Но у меня есть два сына, дочь, две снохи, зять — и все работают и на кусок хлеба с маслом имеют…

Я читал его путаное объяснение с огромным количеством ошибок, повторов, бестолковых пояснений, вынесенных в низ страницы, и нелепых предположений, заключенных в скобки, и думал о том, как хорошо, что «Экклезиаст» взялся написать совсем другой Соломон.

Когда я подписал пропуск на выход Понтяге и его жене, длинная стрелка электрических часов пружинисто изогнулась и перепрыгнула к шестерке — половина двенадцатого. Я так устал, что не было сил встать, запереть сейф, спуститься на лифте вниз и пройти двести метров до троллейбусной остановки. В этот момент я пожалел, что мне по должности не полагается в кабинете дивана: самый раз было бы сейчас растянуться на его прохладном дерматиновом брюхе и проспать без сновидений не менее восьми часов — быстрых, сладких, полных забвения ото всей этой невыносимой круговерти больших и малых горестей.

И еще мне очень хотелось есть: из последней своей заветной десятки я потратил сегодня только рубль на такси. Но ночной буфет у нас года два как закрыли — Халецкий шутил, что из-за сокращения преступности работа буфета в ночное время стала нерентабельной, — а дома у меня наверняка ничего не было. Придется терпеть до утра.

Посидел еще немного, потом встал, запер сейф, погасил настольную лампу и собрался уходить. Но вспомнил, что мне велел вечером позвонить Шарапов. Посмотрел с опаской на часы — спать, наверное, уже лег, но не исполнить его приказ я не имел права и набрал номер.

— У телефона, — раздался его свежий голос.

— Товарищ генерал, Тихонов докладывает.

— А-а, привет, привет. Ну что, закончил?

— Да, только что отпустил их.

— Какие планы?

— Как говорится в уставе караульной службы: «Спать тире отдыхать лежа, — в скобках — не раздеваясь».

— А ты ужинал?

Я начал неопределенно мычать, опасаясь руководящей заботы о моем рационе: уж не надумал ли шеф подкинуть мне на сегодня какую-нибудь работенку? Шарапов, видимо, понял причину моей застенчивости, засмеялся:

— Да ты не бойся, я просто хотел, чтобы ты ко мне приехал, вместе бы поели и о делишках наших заодно потолковали…

— Время уже позднее, товарищ генерал. Неудобно среди ночи в дом приходить…

— Перед кем неудобно? — обрадовался несущественности моей отговорки Шарапов. — Мои все еще на юге, один я дома. А ко мне, случалось, ты и много позже приходил. Давай-давай, не ленись.

— Даже не знаю как-то…

— А тут и знать нечего. Позвони в гараж, попроси, чтобы тебя на дежурке подкинули, скажи, что ко мне по делу едешь. Ты же ведь по делу ко мне?

— Лучше бы просто поесть.

— Ишь ты! Ты еще свой ужин не отработал. Ну давай, жду тебя.

Десять минут, которые я очень крепко проспал в машине по дороге к Шарапову, взбодрили меня. Я нажал звонок на двери и услышал из глубины квартиры:

— Да не трезвонь, слышу я! Иду, — голос Шарапова был благостен, почти бесцветен — ну так, еле-еле светлая пастель.

Он отворил дверь, и я чуть не расхохотался — так непривычен был его вид моему глазу, намозоленному повседневным генеральским мундиром. На нем была пижамная куртка, старые спортивные шаровары, шлепанцы, а поверх всего этого домашнего великолепия был он обвязан очень симпатичным домашним фартучком. И я подумал, что, наверное, Хлебников не прав — есть люди, проносившие форму всю жизнь и так и не слившиеся с ней органически, не возникло у них нерасторжимого единства обличья и сущности, и человеческая природа моего генерала, безусловно, гораздо сильнее проявлялась вот сейчас, в фартуке, или четверть века назад, когда он в ватнике и кирзачах, бритый наголо, внедрился в банду грабителей и убийц «Черная кошка» и ликвидировал ее, а вовсе не сегодня утром, когда он, весь нарядно-разрегаленный, принимал в своем кабинете делегацию полицай-президиума Берлина.

— Дождь сильный?

— Нет, моросит какая-то гадость. Холодно стало.

— Идем, сейчас согреемся.

Мы прошли на кухню, небольшую, всю в белом кафеле и цветном пластике польского гарнитура.

— Что, Тихонов, хороша мебелишка? — гордо спросил Шарапов.

— Ничего, нормальная, — сказал я, не понимая, почему такой восторг вызывает кухонный гарнитур.

— Эх ты, отсталый человек — «нормальная»! Вот у меня зять — человек передовой, ему без такой мебели никак нельзя… — в его голосе была хина. — За этим гарнитуром моя старуха ходила год отмечаться, а дочь получила месяц назад квартиру, прихожу к ним — стоит такой же столярный шедевр. По отсталости и общей несообразительности своей спрашиваю: «Это как же вы так быстро управились?» А зять мне со смешком объясняет: «Продавцу четвертак в руку — и пожалуйста, на упаковку…»

Шарапов засмеялся невесело, помолчал, потом сказал: