Я, следователь...

— Потому что я не хочу вас допрашивать, я хочу расспросить. И бравировать своим равнодушием к судьбе Позднякова вам бы не стоило…

— Ну, знаете, я у вас советов не спрашивала и спрашивать не собираюсь!

— Это было правильно до тех пор, пока вашего мужа не отравили сильнодействующим препаратом, над которым вы сейчас работаете…

Она смотрела мне в лицо, и рот у нее то открывался, то закрывался, будто она хотела закричать во все горло, но удушье стиснуло горло, и нет воздуха, нет вздоха, нет сил, чтобы крикнуть, позвать на помощь, рассеять кошмар. И побледнела она мгновенно и тускло — так слепой вспышкой засвечивается вывернутая из кассеты фотопленка.

— Я… я… да… да…

Я взял ее за руку и повел на кухню, усадил на белый табурет, налил в чашку воды и заставил выпить. И за двадцать секунд на моих глазах свершилось мрачное чудо — с каждым глотком, с каждым вздохом она безнадежно быстро старела, словно каждая секунда отпечатывалась на ее померкшем лице целым годом. И прежде чем она успокоилась, еще до того, как она заговорила, я понял, что совершил ошибку: мне не надо было ехать сюда, просто незачем, ибо бессовестно без жизненной необхопимости ворошить чужую боль.

Я сел напротив на табурет; так и сидели мы молча, и в этот момент ее душевной обнаженности и полной беспомощности, когда разом треснула и расползлась защитная броня ее суровой неприступности, я отчетливо мог читать ее мысли, словно ужасное потрясение этой женщина наделило нас на короткий срок удивительной телепатической способностью общаться без слов, без ненужного и грубого шевеления воздуха корявым, неуклюжим языком.

Молча спрашивал я ее, и молча отвечала она мне, и я уверен, что все понял правильно, потому что крик души нельзя не услышать и нельзя не понять, и если я чего-то не уловил, то не имело это никакого значения, поскольку крик души не внесешь в протокол и подписи кричащего в немоте не требуется.

«Ты несчастлива?»

«Я привыкла».

«Разве он плохой человек?»

«Он хороший человек, добрый и честный».

«Но ты не любишь его?»

«И никогда не любила».

«Из-за того, что он некрасив?»

«Из-за того, что он такой, какой он есть!»

«А какой он?»

«Скучный, пресный, дисциплинированный, за эти годы я и сама стала такой же».

«И всегда так было?»

«Всегда. Но я вышла за него в семнадцать лет и не знала, что есть другие, что бывает все по-другому».

«Ты любишь кого-то другого?»

«Люблю, любила, до самой смерти буду любить».

«Он хороший?»

«Он очень плохой. Но в любви это не имеет значения».

«Почему же ты не ушла к нему?»

«Он этого не захотел».

«Он любит другую?»

«Нет, он любит только самого себя».

«Но ведь так жить всегда ты не можешь?»

«Могу. У меня есть дочь, есть интересное дело».

«Но дочь выйдет замуж, уйдет. Разве одного дела не мало?»

«Нет, не мало. Я всегда любила учиться, только мне это было трудно. А сейчас я все время учусь, работая».

«А может быть, твоему мужу одному было бы легче?»

«Нет. Его погубит одиночество, ему отомстит свободное время».

«Как время может мстить?»

«Он хороший человек, но он убийца времени. Если выдавался свободный вечер, свободный час, он никогда не знал, как занять его, он «убивал» свободное время — решал кроссворды или играл в домино».

«Но он много делал доброго и сильно уставал на работе — разве время не захочет за это простить его?»

«Время — оно такое маленькое, быстрое, как загнанная ласка, мечется оно в тесноте наших дней, а убийцы его гонятся за ним с улюлюканьем и свистом. И оно мстит им забвением, мгновенностью их жизни, скукой».

Я очнулся. Не слышал я больше ее голоса. И вообще, может быть, ничего не было, я все придумал и дорисовал сам очаг перед запертой дверцей так, как мне это нравилось или казалось правильным, но, во всяком случае, именно таким я услышал крик ее души. И спрашивать теперь ее о чем-то не мог.

Она посмотрела на меня и негромко сказала:

— Не ищите в нашей жизни никаких демонических страстей. Все просто и грустно. — Она помолчала и добавила: — Химикам известно явление автокатализа: в некоторых веществах от времени накапливаются катализаторы, которые с каждым днем ускоряют реакцию разложения, пока не происходит в конце концов взрыв.

… Не волен человек в выборе своей судьбы — и алхимия не стала судьбой моей. За год я узнал в замке Хюттера столько же, сколь постигают другие за десятилетия. И кто знает, чего бы достиг я на этом поприще, но однажды вьюжной ночью Хюттер поставил реторту с купоросом на тигель, повернулся ко мне и сказал задумчиво и грустно:

— Сегодня последний понедельник декабря — плохая ночь. Иуда родился… — вдруг схватился за сердце, закачался и рухнул на каменные плиты замертво.

Пустынный замок наполнился чужими людьми, удивительно скоро примчался из Базеля каноник Лихтенфельс — племянник и единственный наследник Зигмонта Хюттера.

— Ты услужал моему дяде в его богопротивных занятиях? — спрашивает он строго.

— Я учился у него.

— А чем ты занимался раньше?

— Врачевал больных.

— Значит, шарлатанил, — отвечает себе Лихтенфельс. — Был шарлатаном, а стал алхимиком.