Я сижу на берегу

– Это и есть слабительное.

– Откуда оно у тебя?

– Глупый вопрос. Это индийское слабительное.

– Совсем не глупый. Я спросил, где ты берешь это слабительное.

– Вопрос глупый. Слабительное я покупаю. Оно на самом деле из Индии.

– Но где ты его покупаешь?

– В аптеке. Я понял, Рубен. Если ты спросишь, где находится аптека, я тебе отвечу, что аптека находится в городе. Еще вопросы?

Я понимаю, что дальше расспрашивать Мишу не имеет смысла.

– Рубен, съешь полтаблетки, мне дай целую.

Я понимаю, что Миша опять прав. Его кишечник парализован полностью, мой – частично. Жую таблетку. Вкус инжира, сливы, каких–то незнакомых сухофруктов и масел.

– Миша, и что со мной будет после этой конфеты?

– Ничего не будет. Утром сходишь в туалет.

– И живот не будет болеть?

– И живот не будет болеть. С чего ему болеть?

– У меня всегда после слабительного болит живот.

Миша смотрит на меня.

– Слушай внимательно. Делай то, что я тебе говорю. Или иди к врачу. Врача ты сегодня видел. Другого врача у нас нет. Спорить с тобой у меня нет сил. Врача ты видел, таблетки, которые у него есть, ты пил. От этих таблеток у тебя болел живот. Какие еще аргументы тебе нужны? Нельзя тебе к врачу, ты идиот, начнешь доказывать, что имеешь права на лекарства – попадешь в дурдом.

Мне нечего возразить. Миша прав.

– Миша, а если у меня чего–нибудь заболит, что мне делать?

– Мне сказать. Только давление я тебе померить не смогу.

– Зачем его мерить? Я свое давление и так чувствую.

Миша устал, Миша очень устал доказывать мне простейшие вещи.

– Так, Рубен. Запоминай. Раз в неделю ты имеешь право пойти к врачу, врач измерит кровяное давление.

– Зачем?

– Чтобы выписать тебе витамины или аминазин. Запас витаминов у нас есть, так что можешь идти к врачу в любой день, без измерения давления.

– Какой смысл тогда идти к врачу?

– За аминазином.

Миша не шутит. Я медленно начинаю понимать, что Миша не шутит. Действительно, зачем идти к врачу? Витамины у нас есть.

КОРАБЛИК

Миша сидит в коляске. В этот день левая рука работает у Миши лучше, чем обычно. То, что Мише лучше, не замечает никто. Об этом знаем только мы. Я и Миша. Нормальный человек не заметит отличия.

– Дай ручку, – говорит Миша.

Я отрываюсь от тетрадки с английскими упражнениями. Миша говорит тихо, совсем тихо, но повторять ему не приходится никогда. Я откладываю тетрадку, кручу колеса коляски, подъезжаю к Мише, пытаюсь вложить ручку в Мишину руку. Миша подхватывает конец ручки губами, наконец вставляет ручку в руку. Мишины руки лежат на доске, доска – деревянный прямоугольник, обитый клеенкой – опирается на подлокотники Мишиной коляски. Ручка еле держится в его руке, но он уверенно водит ею по клеенке снова и снова.

Я сижу рядом. У меня есть еще одна ручка, но я не спешу оставлять Мишу. Я знаю, что Миша просит ручку очень редко. Я знаю, что именно Миша рисует. На старой клеенке в блеклый цветочек Миша старательно выводит небольшой квадратик шахматной доски. Шахматную доску он старательно делит на восемь горизонтальных и восемь вертикальных линий. Черные поля закрашивает синими чернилами. Миша не может двигать рукой. Кончик ручки перемещается только в пределах Мишиной кисти. Двумя пальцами Миша старается достать кончиком ручки как можно дальше. Когда он закрашивает два ряда черно–синего поля, я без напоминания осторожно толкаю Мишин локоть. Если Миша не достает до угловой клетки, я так же точно сгибаю его руку. Так могу перемещать руку Миши только я. Мы не говорим об этом. Мы уже давно об этом не говорим.

– Миша, – говорю я. – А я не смог бы шахматную доску нарисовать. Если с линейкой – тогда другое дело. Я могу одной рукой придерживать линейку, а другой водить ручку.

– Ты и круг без циркуля нарисовать не можешь, – говорит Миша.

Я знаю и это. Я не могу рисовать круги без циркуля, не могу так аккуратно держать ручку двумя пальцами, как это делает Миша. Ручку я зажимаю кое–как, стараясь не выронить ее. И все равно роняю. Миша никогда не роняет ручку. За минуту до того, как у него заканчиваются силы держать ручку, он аккуратно кладет ее на доску.

– У меня координация движений нарушена, – говорю я Мише.

– Дело не в этом. Круг не все здоровые могут без циркуля нарисовать. Вспомни учителя математики.

Учитель математики рисовал мелом на школьной доске неправильные круги. Это ничего не значило. Он все равно был хорошим учителем математики.

– Ты мог бы художником быть.

– Не мог бы.

– Мог бы. У тебя взгляд есть, ты можешь рисовать. Я, например, даже кошку нарисовать не могу. Сколько ни пробовал, не получается. А ты мог, я видел.

Миша говорит спокойно. Я нервничаю по всякому пустяку, а Миша всегда спокоен.

– Я просил тебя не употреблять сослагательного наклонения.

Миша не уточняет, но я и так понимаю, о чем он. Миша запрещает разговаривать о том, что могло бы быть, если бы мы были здоровыми.

– Миша, я не про это говорю. Если восемь лет назад ты мог рисовать, значит, был художником. С этим рождаются, понимаешь?

– И опять ты не прав. – Миша говорит тихо. – Я такой же, каким и был раньше. И в той же мере могу рисовать.