Я - Русский офицер!

В эту самую минуту мать окончательно убедилась, что теперь сын стал главой семьи и теперь только он в состоянии принимать твердые мужские решения. Приподнявшись с дивана, мать глубоко вздохнула и, поправив фартук, впервые за целый день улыбнулась. Подойдя к сыну, она поцеловала его в щеку и сказала:

— А все же, какой ты у меня, уже взрослый — сынок!

Смоленский централ

Следственная камера 83 смоленского централа утопала в табачном дыму. Он, словно туман, висел в пространстве замкнутой комнаты и, перемешиваясь с запахом мочи, исходившей от тюремной «параши», выедал глаза арестантам.

В духоте этой зловещей и жуткой атмосферы кипела совсем другая жизнь. Урки, воры по пояс голые, сидели на верхней наре и азартно резались в самодельные карты, склеенные из тетрадных листов при помощи прожеванного хлебного мякиша.

Тусклая лампочка Ильича, вмонтированная за решетку в противоположную стену, лишь обозначала присутствие в камере круглосуточного света. Глазок в камеру, он же «волчок» или по-арестански «сучка», раз от разу открывался и в нем появлялось недремлющее око местного вертухая.

— Че, лягавый, зеньки пялишь!? Заваливай к нам, в «буру» скинемся на твои «прахари». Мне как раз по фасону будет в них в Магадан этапом в лагерь канать! — крикнул Фикса заглянувшему в камеру охраннику.

После недолгой паузы от деревянной двери, обитой железом, послышался щелчок. Окно «кормушки», окна для передачи продуктов, открылось и в камеру заглянуло полное и красное лицо вертухая.

— Ты что ли, Саша Фескин? — обратился он к Фиксе.

— Не Фикса, а Ферзь! Понял, мусор!? — сказал он ехидно, перекидывая окурок «Беломора» из одного уголка рта в другой…

— Такой как ты, Ферзь, может на хер… сесть, — улыбаясь, ответил охранник и, обнажив свои желтые лошадиные зубы, заржал.

— Ты, мусор, за базаром-то следи. Как бы тебя самого на кожаный кинжал не натянули, — огрызнулся Фескин, улыбаясь. — Скину маляву на волю, и тебя пришьют в подворотне, словно барашка.

— Поди ко мне, Ферзь сраный… Базар у меня к тебе от вора.

Фескин лениво слез со нары и, выплюнув папиросу в парашу, демонстративно вальяжно подвалил к «кормушке».

— Чяво надо, лягавый? — спросил он с чувством блатного гонора и выпустил остатки дыма в лицо охраннику.

— Слушай меня, блатота хренова, — ответил вертухай. — На первом этаже в камере смертников сидит твой поддел — Залепа. Он тебе маляву притаранил. Просил, чтобы ты подсуетился насчет «бациллы» и курехи. Голодно ему на строгаче. Уважь мужика, он же под «вышак» катит. Все на себя гребет. Тебя видно отмазать хочет.

— Базара нет. Для блатного кореша мне ничего не жалко, — сказал Фикса, и незаметно взяв маляву в рот, следом за ней сунул новую папиросу.

Кормушка с грохотом закрылась, и Фикса вновь ловко влез на железную нару.

— Что мусору надо было? — спросил один из уголовников.

Фикса тут же, во всего размаха, ударил его в глаз ногой, да так сильно, что тот слетел со второго яруса на бетонный пол. Фикса кинулся на него, нанося руками удары по голове.

— Что ты, сука, мне кумовские вопросы задаешь!? Захочу, скажу. Ты, часом, не стукачек засланный? Может ты, какой подсадной или ссученный?

— Да ты что, Ферзь? Я же так, для интересу!

— Для интересу только кошки трахаются, а потом у них котята появляются, — гневно орал Фикса.

Подобные разборки между уголовниками были не редкостью. Почти каждый день в тюрьме кто-то умирал от побоев или был прирезан ночью остро заточенной ложкой. Блатные, как правило, в целях своего лагерного благополучия шли не только по всяким там мужикам, тянущим срок за колосок или килограмм картошки с колхозного поля, но и по трупам. Охране тюрьмы было все равно, сколько преступников за ночь загнулось. Меньше народу — спокойней была вертухайская жизнь!

— Эй, мужики, под нами в камере смертников вор в законе Залепа чалится. Ему по Сталинскому указу вышак светит за то, что копилку заводскую на гоп-стоп поставил. Голодно ему, кишка гнетет, а по хозяйской пайке и подыхать в облом. Соберите каторжанину «грев»: «бациллы», да табачку ядреного. Пусть Залепа, перед концом хавчика сытного хапнет. С набитой кишкой оно и подыхать веселее!!!

После слов сказанных Фиксой, мужики молча полезли в баулы. Кто достал горсть ржаных сухарей, кто сала, кто самосада рубленого вручную. Весь нехитрый мужицкий скарб перекочевывал на Фиксину «шконку», где тот умело закручивал «грев» в листы старых газет. После чего, разогрев в кружке парафиновую свечу, обильно смочил связанные колбаски каторжанского «грева» в расплавленном парафине.

— Ферзь, коня тащить или ногами перебросим? — спросил Сивый.

— Тяни Сивый, коня! А ты, ханыга, давай лезь на «парашу», — сказал он сидящему на первой наре бичу неряшливого вида. — Будешь толчок откачивать.

Хилый дедок с козлиной бородкой подошел к «параше» и трижды кружкой ударил по чугунному стояку. После чего, дождавшись ответа снизу, вытащил из-под умывальника старую шапку-ушанку и, взяв её в руку, словно поршнем резко выдавил воду из очка. Фикса встал на колени и проорал в освобожденное от воды очко сортира.