«…Я прожил жизнь» (письма, 1920–1950 годы)

В РЕДАКЦИЮ «ПРАВДЫ» и «ЛИТЕРАТУРНОЙ ГАЗЕТЫ»[426].

Просьба поместить следующее письмо.

Нижеподписавшийся отрекается от всей своей прошлой литературно-художественной деятельности, выраженной как в напечатанных произведениях, так и в ненапечатанных[427].

Автор этих произведений, в результате воздействия на него социалистической действительности, собственных усилий навстречу этой действительности и пролетарской критики, пришел к убеждению, что его прозаическая работа, несмотря на положительные субъективные намерения, приносит почти сплошной контрреволюционный вред сознанию пролетарского общества.

Противоречие – между намерением и деятельностью автора – явилось в результате того, что субъект автора ложно считал себя носителем пролетарского мировоззрения, – тогда как он таковым не являлся, тогда как это мировоззрение ему предстоит еще завоевать.

Нижеподписавшийся, кроме указанных обстоятельств, почувствовал также, что его усилия уже не дают больше художественных предметов, а дают пошлость, вследствие отсутствия пролетарского мировоззрения.

Классовая борьба, напряженная забота пролетариата о социализме, освещающая, ведущая сила партии, – все это не находило в авторе письма тех художественных впечатлений, которых эти явления заслуживали. Кроме того, нижеподписавшийся не понимал, что начавшийся социализм требует от него не только изображения, но и некоторого идеологического опережения действительности – специфической особенности пролетарской литературы, делающей ее помощницей партии.

Автор не писал бы этого письма, если бы не чувствовал в себе силу начать всё сначала и если бы он не имел энергии изменить в пролетарскую сторону своею собственное вещество идеологию. Главной же заботой автора является не продолжение литературной работы ради ее собственной «прелести», а создание таких произведений, которые бы с избытком перекрыли тот вред, который был принесен автором в прошлом.

Разумеется – настоящее письмо не есть самоискупление моих вредоносных заблуждений нижеподписавшегося, а лишь гарантия их искупить – и разъяснение читателю, как нужно относиться к прошлым моим сочинениям автора.

Кроме того, каждому критику, который будет заниматься произведениями Платонова, рекомендуется иметь в виду это письмо.

Москва. 9 июня 1931 г. Андрей Платонов.

Впервые: Русская литература. 1990. № 1. С. 230. Публикация В. Перхина.

Печатается по авторизованной машинописи, с восстановлением по автографу пропущенного машинисткой фрагмента (ИМЛИ, ф. 629, оп. 4, ед. хр. 2, л. 1–2).

Правка Платонова приводится по экземпляру машинописи, переданному им в редакцию газеты «Правда» (Архив РАН, ф. 520, оп. 2, ед. хр. 294, л. 1–2); хранится в фонде ответственного редактора «Правды» М. А. Савельева.

{153} М. А. и П. А. Платоновым.

10 июня 1931 г. Москва.

Москва. 10 июня. Дорогая Муся и Тотик!

Письмо твое воздушной почтой получил в 4 часа дня сего дня. Послано оно, судя по сочинскому штемпелю, 7-го. Значит, письмо шло почти 3 дня, т. е., наверно, поездом, а не самолетом, хотя и послано возд[ушной] почт[ой].

Изложу всё дело. Телеграмму получил. Устроил дебош в Литфонде[428]. Литфонд связался с ЦК профсоюза. ЦК сказал следующее: «Того, кого послал Литфонд (ребенка), те не виноваты. Виновата Лечкомиссия (этот дурень Беляев)[429] и Литфонд. Виновных надо отдать под суд» и т. д. Дело шло весь день. Литфонд, желая все же вывернуться, послал две телеграммы: одну тебе, другую Мих. Алексееву[430] (валету с бородой – он в Сочи). Я тебе тоже послал телеграмму. Все это ты уже получила и знаешь, в чем дело. Телеграммы эти лишь косвенно могут воздействовать на этих гадов, мучающих тебя с ребенком, а не прямо. Я это, конечно, понимал и вдарился к Аболину[431]. Но тот напустил важность и категорически отказался помочь: дело, мол, маленькое, ему неудобно вмешиваться в распорядки домов отдыха и т. д. и т. п. Я отказался от его помощи, видя, что ее быть не может. Содействие Георгия Захаров[ича][432] нисколько не помогло.

Кругом виноваты Литфонд и Лечкомиссия.

Они выдали путевку ребенку и на путевке даже написали: «8 лет». Жми на этого Мих. Алексеева. Другого выхода я прямо не знаю. Другой выход – возвращение, но это из-за Тотки, из-за перенесенных мучений нежелательно.

Другой выход еще в том, чтобы снять комнату в колхозе, если уж в Доме отдыха жить никак нельзя, если в нем над тобой и Т[откой] издеваются, – снять комнату в колхозе за 50 р[ублей] и ночевать в ней с мальчиком, а столоваться и проводить время дня в Доме отдыха. Я не знаю, как это удобно, мне ведь трудно отсюда представить. Но если это абсолютно невозможно, невыгодно и т. д., то возвращайся. Если же жить так, поправляя ребенка и себя, все же можно, то следует остаться. Вот как я думаю. Если в Доме отдыха будут травить, придираться, то лучше переехать на частную комнату сразу, чтобы не трепать нервов.

Вообще – считай это пустяками и не волнуйся, хотя я представляю, что это за пустяки!

Подумай над моими соображениями и ответь письмом или телеграммой – как ты поступила или думаешь поступить.