«…Я прожил жизнь» (письма, 1920–1950 годы)

Хотя это мне не нравится почему-то.

Напиши твое мнение об этом. Ведь была же знаменитая переписка Абеляра с Элеонорой[270].

Ну, прощай, моя единственная подруга, прощай, забота моей души.

Целую тебя страстно и нежно и вижу твои глаза. Андрей.

P.S. Твои цветы лежат у меня на столе и сильно пахнут, посылаю крошку от них.

Впервые: Волга, 1975. С. 167 (фрагменты).

Печатается по: Архив. С. 476–478. Публикация Н. Корниенко.

{120} М. А. Платоновой.

15 февраля 1927 г. Тамбов.

Тамбов. 15/II. Милая Маша!

Письмо это имеет две части: серьезную (официальную) и личную. I. Часть официальная.

Препровождая при сем 40 стихотворений, прошу буквально с ними поступить нижеследующим образом:

1) передать их Молотову все и просить выпустить отдельной книжкой1;

2) стихотворений я отобрал немного, но зато они, по-моему, доброкачественны;

3) если ты или Молотов найдете необходимым дополнить эти стихотворения другими какими-либо (из моего сборника), то вы можете это сделать по своему усмотрению;

4) книжку можно назвать просто, напр[имер], «Стихи», – или еще как-нибудь;

5) книжке может быть предпослано чье-нибудь предисловие или нет – пусть будет так, как ты это согласуешь с Молотовым;

6) книжку следует издать с наивозможной быстротой – все недоумения и неясности решайте сами, не запрашивайте меня; все новшества вводите также сами без меня – дабы не упускать зря времени. Я заранее согласен на всё (п[отому] ч[то] верю тебе);

7) стихи следует разместить по очереди так, как они размещены у меня, но можете и изменить, если тебе или Молотову мое размещение не понравится.

Всё. Действуй быстро, энергично, не обращай внимания на мелочи и не волнуйся. Поступай самостоятельно (в смысле принятия решений) и стремись к главному – к наибыстрейшему изданию книжки стихов.

II. Часть неофициальная.

Мошка моя! Я окончательно и скоро[271] навсегда уезжаю из Тамбова.

В Наркомземе предложу или взять меня обратно на службу (дурака валять и гладить), или постараюсь найти работу в Москве, а в крайнем случае уеду в другую какуюнибудь губернию или в Сибирь[272].

Здесь дошло до того, что мне делают прямые угрозы. Я не люблю тебе об этом писать и пишу коротко. У нас с тобой есть более важные вещи, чем тамбовские дела, о которых не стоит говорить. Но всё же скажу, что служить здесь никак нельзя. Правда на моей стороне, но я один, а моих противников – легион, и все они меж собой кумовья (Тамбов – гоголевская провинция). И это чепуха, но я просто не хочу связываться и тратить попусту силы. А я и так их здесь потратил много.

Меня, конечно, отсюда ГЗУ пускать не будет. НКЗ будет всячески протестовать и гнать меня обратно.

Но я уже решился. Здесь просто опасно служить. Воспользуются каким-нибудь моим случайным техническим промахом и поведут против меня такую кампанию, что погубят меня. Просто задавят грубым количеством.

Сегодня было у меня огромное сражение с противниками дела и здравого смысла. И я, знаешь, услышал такую фразу, обращенную ко мне:

«Платонов, тебе это даром не пройдет. Нам дома стены помогают».

Это мне было сказано после того, когда я одного дурака посадил в такую калошу, что он побагровел, и я думал, что у него живот лопнет (он пузатый).

Оставим эту скуку, милая невеста моя, вечное счастье мое! Два дня назад я пережил большой ужас. Проснувшись ночью (у меня неудобная жесткая кровать) – ночь слабо светилась поздней луной, – я увидел за столом у печки, где обычно сижу я, самого себя. Это не ужас, Маша, а нечто более серьезное. Лежа в постели, я видел, как за столом сидел тоже я и, полуулыбаясь, быстро писал. Причем то я, которое писало, ни разу не подняло головы и я не увидел у него своих слез. Когда я хотел вскочить или крикнуть, то ничего во мне не послушалось. Я перевел глаза в окно, но увидел там обычное смутное ночное небо. Глянув на прежнее место, себя я там не заметил.

В первый раз я посмотрел на себя живого – с неясной и двусмысленной улыбкой, в бесцветном ночном сумраке. До сих пор я не могу отделаться от этого видения и жуткое предчувствие не оставляет меня. Есть много поразительного на свете. Но это – больше всякого чуда. Не помню, где – в Москве или в Тамбове – я видел сон, что говорю с Михаилом Кирпичниковым (я тогда писал «Эфирный тракт»), и через день я умертвил его. Каждый день я долго сижу и работаю, чтобы сразу свалиться и уснуть. Мне кажется, что с той ночи, когда я увидел себя, что-то должно измениться. Главное – это не сон, я как раз проснулся и больше не заснул до позднего утра. Потом забылся и встал уже в 10 часов.

Не скучно ли тебе это читать?

Может быть, просто моя бедная голова, работавшая всю жизнь как мотор, начинает уставать и ее терзают яды усталости.

Оставим и это.

Что-то там помышляет Тотка? Я как-то боюсь за его судьбу. И за тебя беспокоюсь, лесная моя Мошка.

Хорошо бы еще лет двадцать или хоть пятнадцать протерпеть, чтобы Тотик вошел в силу и без меня бы мог прокормить свою старушку-мать. А ты будешь старушкой, Мошка! Ты об этом не думаешь? А я уже, по сравнению с тобой, пожилой человек.