«Застолица» человек в пятьсот восседала прямо на берегу, у стругов. Выстелили в длину нашестья (банки, лавки для гребцов) и уселись вдоль этого «стола», подобрав под себя ноги.
Разин сидел во главе. По бокам – есаулы, любимые деды, Ивашка Поп (расстрига), знатные пленники, среди которых и молодая полонянка, наложница Степана.
Далеко окрест летела вольная, душу трогающая песня донцов. Славная песня, и петь умели…
Степан слушал песню. Сам он пел редко, сам себе иногда помычит в раздумье, и все. А любил песню до слез. Особенно эту; казалось ему, что она – про названого брата его дорогого, атамана Серегу Кривого.
И совсем как стон, тяжкий и горький:
Сидели некоторое время подавленные чувством, какое вызвала песня. Грустно стало. Не грустно, а – редкая это, глубокая минута: вдруг озарится человеческое сердце духом ясным, нездешним – любовь ли его коснется, красота ли земная или охватит тоска по милой родине – и опечалится в немоте человек. Нет, она всегда грустна, эта минута, потому что непостижима и прекрасна.
Степан стряхнул оцепенение.
– Ну, сивые! Не клони головы!.. – Он и сам чувствовал: ближе дом – больней сосет тоска. Сосет и гложет. – Перемогем! Теперь уж… рядом, чего вы?!
– Перемогем, батька!
– Наливай! – велел Степан. – Ну, осаденили разом!.. Аминь!
Выпили, утерли усы. Отлетела дорогая минута, но все равно хорошо, даже еще лучше – не грустно.
– Наливай! – опять велел Степан.
Еще налили по чарам. Раз так, так – так. Чего и грустить, правда-то. Свое дело сделали, славно сделали… Теперь и попировать не грех.
– Чтоб не гнулась сила казачья! – сказал громко Степан. – Чтоб не грызла стыдобушка братов наших в земле сырой. Аминь!
– Чарочка Христова, ты откуда?..
– Не спрашивай ее, Микола, она сама скажет.
– Кху!..
Выпили. Шумно сделалось; заговорили, задвигались…
– Наливай! – опять велел Степан. Он знал, как изъять эту светлую грусть из сердца.
Налили еще. Хорошо, елкина мать! Хорошо погулять – дом рядом.
– Чтоб стоял во веки веков вольный Дон! Разом!
– Любо, батька!
– Заводи! Веселую!
– Э-у-а!.. Ат-тя! – Громадина казачина Кондрат припечатал ладонь к доске… А петь не умел.
Грянули заводилы, умелые, давно слаженные в песне:
– Ат-тя! – опять взыграла душа Кондрата, он дал по доске кулаком. – Чего бы исделать?
Кто-то так свистнул, аж в ушах зачесалось. Не у одного Кондрата душа заходила, запросилась на волю. Охота стало как-нибудь вывихнуться, мощью своей устрашить – заорать, что ли, или одолеть кого-нибудь.
В другом конце подняли другую песню, переорали:
– Батька, губи песню! – заорали со всех сторон.
Забеспокоилась, забеспокоилась тыща; большинство, особенно молодые, не пели – смотрели с нетерпением на атамана. Но песня еще жила, и батька не замечал, не хотел замечать нетерпения молодых. Песня еще жила, еще могла окрепнуть.
– Батька, не надо про вдову, а то мне ее жалко. А то зареву-у!.. – Кондрат закрутил головой и опять трахнул по доске. – Заплачу-у!..
– Добре лу укусили, казаченьки?! – спросил атаман.
– Добре, батька! – гаркнули. И ждали чего-то еще. А батька все никак не замечал этого их нетерпения. Все не замечал.
– Не томи, батька, – сказал негромко Иван Черноярец, – а то правда заревут. Давай уж…