Я помню...

Из других учителей я вспоминаю Василия Ивановича Строева³⁵, прозывавшегося «Вася-жук». Он был небольшого роста, толстенький старикан с бородой и седыми усами. Ходил он в форменном фраке с академическим значком. Двигался он неторопливо и размеренно, его можно было узнать издалека, особенно сзади. При ходьбе фалды его фрака равномерно, как маятники, покачивались вправо и влево. Стариковским скрипучим басом он рассказывал нам о былинах, древнерусских писателях и ораторах, и немного — о писателях-классиках (за исключением Л.Н.Толстого, М.Салтыкова-Щедрина и ряда других), заставляя нас заучивать наизусть целые отрывки из произведений ораторского искусства: «Паки Голгофа и крест, паки гроб и плащаница…». Или «Кто бы нам сказал про старое, про старое, про бывалое, про того ли Илью-Муромца…». Надо сказать, что Вася-жук умел требовать с нас, и мы довольно легко заучивали всякую дребедень, например, «Глагол времен металла звон, твой страшный глас меня смущает…» и прочее, или рассуждение «О счастливейшем времени жизни»: «Человеколюбие, без сомнения, заставило Цицерона хвалить старость, однако не думаю, чтобы трактат сего на самом деле утешил старцев. Остроумию легко пленить разум, но трудно победить в душе естественное чувство. Можно ли хвалить болезнь? А старость — сестра ея. Перестанем обманывать себя и других, перестанем доказывать, что все действия натуры и все ее феномены для нас благотворны…» и т. д.

Мы заучивали множество подобных произведений типа надгробных речей: «До чего мы дожили, о россияне? Что видим, что делаем? Петра Великого погребаем…» Правда, наряду с этим и образцы периодов из «Тараса Бульбы»: «Как плавающий в небе ястреб, давший много кругов сильным крыльям…» и т. д.

Кроме того, мы часто писали классные и домашние сочинения, тщательно проверявшиеся, в общем, по справедливости. Хотя я, как и большинство товарищей, учился, в общем, на тройки (редко — на четверку), из всего семинарского обучения у меня более всего осталось некоторое знание русского и церковнославянского языков и словесности (преимущественно старой). В этом отношении я частично все же обязан Васе-жуку.

Во втором классе по истории русской литературы В.И.Строева сменил у нас В.А.Конокотин³⁶. Он был хохол и получил образование у преемников Петра Могилы. Он умел держать нашу братию в руках. На его уроках (в отличие от уроков И.М.Студицкого) царила абсолютная тишина. Руки у всех учеников лежали на партах, а глаза должны были смотреть на учителя. К его чести скажу, что он еще в 1916 г., вопреки семинарским уставам, прочитал нам несколько лекций о Л.Н.Толстом и других «запрещенных» писателях. Сделал он это по собственной инициативе. В.И.Строев, при всей его преданности русской литературе, едва ли мог отважиться на подобный шаг. Строев умер в 1918 г., так и оставшись учителем типа учителей XIX века.

Среди других, более колоритных учителей упомяну В.К.Магницкого³⁷ — учителя логики и психологии. Несколько выше среднего роста крепкий старик с большой лысиной и длинными пушистыми усами и бакенбардами, он несколько напоминал кота и поэтому, вероятно, с давних пор носил у семинаристов прозвище «кот». Он был не менее строг, чем Конокотин, заставлял нас смирнехонько сидеть на уроках, спрашивал с отменной строгостью о различных типах силлогизмов с соответствующими примерами. Что же касается психологии, то в этой области он был совершенным идеалистом. Помню, однажды он задал нам сочинение об ощущениях. В одном месте я как-то машинально написал, что ощущение «отдается в мозгу». Это место оказалось подчеркнуто жирной чертой, а на полях стояла надпись «в душе!». За эту ошибку я получил двойку (Темпора мутантур!)[4].

Был у нас учитель французского языка Вячеслав Романович Цесарж. Этот француз, неизвестно как попавший в Кострому, учил нас плохо (уроков было мало) и заставлял лишь заучивать разные нравоучительные стихотворения и прочие сентенции. У себя на родине он был, видимо, чем-либо вроде парикмахера.

Перечисленные лица различного образования, опыта, знаний, преподавательского таланта, конечно, не исчерпывали сонма наших учителей и наставников. Но они, мне кажется, дают представление об обстановке и направлении нашего обучения, в основном тенденции сделать из нас «достойных служителей церкви». Для сельского попа не требовалось много знаний, особенно естественнонаучных, и преподавание в семинарии учитывало это неписаное правило. Именно поэтому большинство ребят относилось к учению довольно равнодушно, и зубрили лишь тогда, когда этого нельзя было избежать. В результате из семинарии я вынес, пожалуй, лишь некоторые знания русского и церковнославянского языков, некоторые сведения по-латыни и по-гречески и, кроме того, знание многих текстов из библии. К счастью, мне не пришлось изучать богословские науки. Семинария была закрыта в начале 1918 г. Я с своими знаниями мог рассчитывать на должность мелкого чиновника или писаря. Отец категорически не советовал мне поступать в дьячки.