Я не свидетель

Домой Левин пошел пешком, по дороге зашел в аптеку, где жена работала провизором. Он увидел ее сквозь широкое с окошечком стекло. В глубине стояли столы с колбами, ретортами, весами и еще какими-то склянками, за которыми колдовали три женщины в белых халатах. Одна из них, заметив Левина, что-то сказала другой — немолодой, в очках, и та, подняв голову, кивнула ему, мол, я сейчас, подожди. Потом она вышла к нему, спросила:

— Ты домой?

— Да.

— Обед на плите.

— Хорошо.

— Ну, что, закончил? — и посмотрела ему в глаза, радуясь и сочувствуя ему, вроде жизнь его кончилась и начнется доживание.

— Закончил.

— Будешь оформлять пенсию?

— После того, как пройдет в суде. Мало ли что, могут вернуть на доследование, — это решение возникло только что, неожиданно.

— Ну и пусть доследуют. Без тебя не смогут, что ли!

— Неудобно.

— Смотри сам, что тебе удобно, что неудобно… Ладно, иди, у меня много работы…

Дома он поел из одной тарелки сперва суп, а потом гречневую кашу с куском отварного мяса, вымыл тарелку, полистал газеты, лежа на тахте. Потом Левин прошел в комнату, служившую спальней и кабинетом, включил настольную лампу, выдвинул ящики письменного стола и начал там рыться. За этим занятием его застала жена. Он слышал, когда она вошла, хлопнув дверью, слышал, как снимала сапоги. Теперь, стоя в дверном проеме в старенькой мутоновой шубе, в чулках, спросила о внуке:

— А где Сашенька?

— Женя повела его на утренник в Дом офицеров. Виталий звонил.

— Что ты ищешь?

— Бумажки, справки. То, что понадобится.

— Она подошла ближе. Левин помог снять шубу.

— Принеси тапочки, — попросила.

Когда, водрузив шубу на вешалку, он вернулся с тапочками, она участливо сказала:

— Не нервничай, Фима. Когда-то же надо уходить. Все люди так. Как-нибудь проживем, с голоду не умрем. Твоя пенсия, я еще работаю…

— Я не нервничаю, просто… — и он подумал, что действительно материальная сторона не так уж беспросветна: на юрфаке в университете он читал курс криминалистики, имел дипломников, вел практические занятия в школе милиции…

— Ты Виталию сказал, чтобы он хлеб купил? — уже из кухни спросила жена.

— Нет.

— И мусор второй день не вынесен.

— Я схожу за хлебом, потом мусор вынесу…

Магазин был рядом, через дорогу, поэтому Левин не стал переодеваться, натянул на старую фланелевую ковбойку куртку, обмотал шею шарфом и как был в домашних джинсах, вытертых до белых пролысин, вышел.

Когда вернулся, жена сказала:

— Тебе звонили. Какой-то Михальченко. Просил позвонить. Сказал, что ты знаешь его телефон — она держала в одной руке алюминиевую кастрюлю, в которой вчера подгорела каша, а в другой жесткую металлическую мочалку. Кто это? — Жена подозрительно посмотрела на него.

— В Ленинградском райотделе в угрозыске работал. Капитан. Два года назад его комиссовали, бандит прострелил ему руку. Нерв перебит, пальцы плохо сгибаются. Хороший парень. Молодой еще, тридцать четыре года.

— А что он хочет от тебя?

— Не знаю. Сейчас выясним. — Левин подошел к телефону, набрал номер, который помнил на память — десятки раз звонил, нередко и по ночам, когда требовалось.

— Иван? Здоров! Звонил?

— Есть разговор, Ефим Захарович. Надо бы встретиться, — ответил Михальченко.

— Что так таинственно? Ты ведь уже не у дел.

— Как сказать… По телефону сложно.

— Давай тогда завтра. Я с утра буду в прокуратуре. Часов в одиннадцать годится?

— Годится.

— Значит, до завтра…

2

Лето в этих краях знойное, а зима лютая. Плоская, без горбинки, до тоски пустая иссушенная степь продувается ветрами. От резких перепадов температуры на дувалах и на глинобитных стенах домов постоянные, словно морщинки, трещинки. В жару они забиты летящим из степи горячим песком, а в холода — острыми крупинками заледеневшего снега. Жилища, в какие еще не подвели газ, отапливаются по старинке кизяком и саксаулом. Его серые кусты, похожие на ревматические пальцы местных старух, дрожат на ветру за околицей, припорошенные жестким снегом. Но в любую пору года легкий дымок и теплый хлебный дух плывут со дворов, исходя из глубины прокаленных за десятилетия тандыров, где хозяйки пекут лепешки. Пекут их, разумеется, прежде всего казашки, узбечки, уйгурки и татарки — как это делали наверное еще до пророка Магомета их предки. Но обучились этому и живущие в поселке корейцы и даже греки, немцы и русские, поселившиеся здесь в разное время и по разным причинам.

Прежде п.г.т., то есть «поселок городского типа» назывался Энбекталды. Еще не так давно он величался в среднем роде — Молотовское, получив это прозвище в тридцатые годы. Нынче ему вернули его собственное имя — Энбекталды, и это как бы вновь соединило его жителей с привычным: старый верблюд с презрительно отвисшей обслюнявленной грубой терпеливо и безразлично стоит рядом с красным «жигуленком», а хозяева машины и скотины неторопливо беседуют. Где-то на Мучном базаре, как коклюшный ребенок в кашле, зашелся в крике ишак, почуяв призывный запах подруги, лениво жующей сено, пока ее владелец покупает в лавке керосин…