Я не придумал ничего

Возле машинного отделения вздымался трап с ярко начищенными поручнями. Я устремился вверх. На уровне второй палубы оказалась малюсенькая площадка. Здесь поручни сияли еще ярче, а на полу лежал алый, правда, не очень новый, коврик. Отсюда, радостный, я взлетел еще выше. Здесь все было чистым, свежим, под ногами бархатился новый, тоже алый, ковер, площадка не казалась тесной.

Здесь я и встретил засаленного человека.

Он появился из-за стеклянной двери, большой, полный, в белом кителе, гармошкой смятом на большом животе. В руке у него был серебряный поднос с большой пустой рюмкой. Похоже, он вошел сюда с капитанского мостика. Почему он показался мне засаленным?.. Возможно, потому, что его черные волосы, расчесанные на пробор, были густо-прегусто смазаны бриллиантином, а лоб — немудрено в такую жару — покрыт обильно потом.

Увидев меня, мальчика в матроске, очевидно обитателя полированных кают, он благосклонно ощерился. Потом что-то мелькнуло в его сальных глазах, не то сомнение, не то догадка… Он спросил меня не до конца ласковым голосом, из какой каюты я изволю быть. Я ответил, что наши места внизу, и он сразу все мгновенно понял, обрадовался своей проницательности, чуть дрогнул жирными щеками.

И вдруг мгновенно глаза его стали сухими, блеснули злобой, взвился и взмок его толстый, как колбаска, палец.

Сальный человек орал, что мое место не здесь, не зде-е-есь! Мое место там, внизу!

— Там! Там! Твое! Место! — кричал этот невесть чем рассерженный человек. — Там! Та-ам! — тыкал он упрямо куда-то вниз, уже, кажется, под самое днище парохода.

Самое скверное было в том, что я его испугался.

Не хочется вспоминать. Пятясь, я нащупал ногой ступеньку трапа, другую, повернулся, помчался вниз. Уши горели.

Стыдно это — бояться человека. Не силы его, не оружия, а лишь гнева его… Самый постыдный страх.

День на Волге померк. Ничего интересного не было. Если смотреть на воду, так она никакая, вся в одинаковых, как вобла, волнишках. Если заглянуть в люк машинного отделения, там неохотно качаются шатуны, одинаково ровно дышит машина…

Ну, а капитанский мостик ни тогда, ни после уж как-то больше не привлекал меня. Навсегда расхотелось глядеть на мир с капитанского мостика… Хотя случалось, что капитаны и сами приглашали меня.

БЫВАЮТ ЛИ НА СВЕТЕ ЧУДЕСА

оворят, чудес не бывает. Я не согласен, чудеса бывают. И я был свидетелем одного настоящего чуда. Конечно, наука когда-нибудь все объяснит. Я так понимаю это: все, что не успела объяснить наука, — это чудо. А как объяснит — это уже никакое не чудо. Вот расскажу вам, не торопясь, про один случай.

Наш «Чичерин» солидно прогудел и пристал к маленькой ветхой баржонке. Мы сошли с парохода. На высоком песчаном берегу, густо поросшем высоченными красноствольными соснами, на поляне стояло десятка два крестьянских телег.

Мужики ждали какой-то другой пароход, на котором был для них груз. Но каждый не прочь был подработать и на пассажирах. А мы оказались единственными, и галдеж поднялся невероятный.

Меня ухватил за руку один, маму за локоть тащил к своей телеге другой. Чемоданом и баулом завладел третий. А с ними чуть не в драку остальные.

— Не так! Не так! — закричал я, захваченный их веселым азартом. — Надо кидать монету!

— Правильно малец говорит! — поддержал меня кто-то. — Давайте разыграем их.

И вот уже образовался круг, я в центре, приготовился подкидывать медный пятак. Решка! Орел! Решка! Орел!

Мы достались черноволосому лохматому мужику с орлиным носом и черной, длинной, острым клином, бородой. Он все стоял в сторонке, помалкивал и, казалось, не очень хотел нас выиграть.

Будто с ленцой, но легко и твердо ступая по земле, он сложил наши вещи в свою телегу, и мы отправились. Много лет спустя я стоял в Третьяковской галерее перед картиной Сурикова «Утро стрелецкой казни», смотрел на стрельца в белой рубахе с зажженной свечой в руке и вспоминал, где я его видел раньше, живого… И вспомнил: наш возница!

Между тем, дрожа и стуча всеми своими деревянными суставами, катилась наша телега, ныряя в ухабы, перекатываясь через корневища, кренясь в обочины и вползая на взгорки. Глядеть по сторонам было нельзя: все прыгало и плясало в глазах.

Потом вдруг телега пошла ходко, ровно, без стука и тряски, по накатанной колее и сразу же выкатилась на деревянный щербатый мост.

И тут я невольно вскрикнул:

— Стойте! Остановитесь, пожалуйста!

Телега остановилась. Я спрыгнул, подбежал к перилам и вне себя от восторга замер перед не виданным еще мной зрелищем.

Ровная гладь небольшой, но полноводной речки покоилась среди изумрудных берегов. Огромные белые цветы невесомыми чашами лежали на голубой воде. Над ними дрожали крыльями стрекозы, а в воде отражались медленно плывущие облака.

— Ух ты! — только и смог вымолвить я, охваченный странным чувством: будто забыл все и вдруг очнулся, вспомнил самое главное, самое нужное сейчас и очень радостное…

Подошла мама, облокотилась на перила, помолчала.

— Боже, сколько я тут не была?