Я не хочу быть личностью!

Он взойдет на свой этаж, вынет из внутреннего кармана пиджака плоскую бутылку водки, а из нагрудного — стандарт циклодола. Проглотив весь стандарт сразу, он вольет водяной огонь себе в рот, и тот легко пройдет через пищевод, устремляя таблетки в желудок. Он улетит в другой мир и никогда из него не вернется — и он об этом уже знает, он даже знает, какой конкретно подоконник и какой конкретно карниз прыгнут на него, отбрасывая лестничный пролет с пути плечами. Он, он… А вот и он, спускается. Хотя, нет, это я, я ошибся.

Подъездная дверь затрещала пружиной и выпустила меня. Хлопнула за спиной. Дом изгибался, как ятаган, как бы норовя рубить пополам хрупких человечков. Таких, как я или ты. Тебе ли не понять?

Человечков было много. Они несли плакаты с непонятными иероглифическими каракулями, все замкнутые в черных цветах, даже в черных очках. Я присоединился к ним.

— Вы что, китайцы? — спросил я у кого-то, намереваясь выведать смысл плакатов.

— Не-а, не китайцы, — ответил кто-то из толпы.

— А кто же вы? — решил узнать я подробности.

Кто-то по-японски прищурился. Он уже давно шел рядом со мной, но взгляд на меня кинул впервые.

— А на кого мы похожи? — спросил он.

— На негров, — честно ответил я.

— Вот то-то же! — воскликнул кто-то, видя, что я наконец-то понял. Но глаза его обманывали — я не понял.

— Что то-то? — решил я все-таки узнать суть.

— Да вот именно то! Все это лишь потому, что мы — русские!

А, понял я. Русские. Действительно. А я как-то не заметил, что тоже весь черный и иду в очках. Причем совершенно один. Вечер, а на улице нет никого. Только машины. Да из окон порою высовываются какие-то лица. Поторчат-поторчат — и опадают наземь…

Хотя, нет, я был не одинок. Немного позади меня явно двигался кто-то еще: шаги, вроде. Неровные такие, хромые. Явно только что лишившиеся костыля.

— Молодой человек, — окликнули меня шаги. Голос у них оказался хрипловатый, с петушиными перьями.

— Да, — ответил я, не оборачиваясь. — Я — человек, и, вроде как, молодой.

А потом обернулся. Следовавший за мной оказался чуть-чуть ниже меня ростом, чуть-чуть уже меня в плечах, чуть-чуть светлее меня волосами — и вообще, в целом — чуть-чуть не я. Он держал правую руку с растопыренными пальцами на уровне груди, ладонью к себе, и, похоже, рассматривал на ней линии.

— Страсть как хочу покурить. Не найдется ли у вас, молодой человек, чего-нибудь для удовлетворения этой страсти? — как-то чрезмерно витиевато сказал он. Так люди оправдываются перед начальством за не выполненную в срок работу.

— Смотря что надо, — ответил я.

— Надо немного.

— Тогда найдется.

— Хорошо, — закончил он разговор, и мы продолжили движение вместе. Я достал пачку сигарет и протянул ему.

— Не надо, — попросил он. И добавил:

— Я не курю.

Мы наконец-то сумели обогнуть дом. За ним начинался пустырь, испещренный мелкими канавками, и этим схожий с ладонью моих новых знакомых шагов. Мы вступили на пустырь, и попутчик отстал. А я снял черные очки и понял, что сумерки еще не начались.

Пройдя несколько шагов по пустырю, я обернулся, чтоб посмотреть, куда удалились шаги, но их уже не было. Был пустырь и дом над ним. И я. Я — главное.

Я всегда знал, что во всем виновато общество. Хочется в туалет — оно виновато, оно создало понятие туалета. Если б не это понятие — никак не могло бы хотеться именно в туалет. Болит голова — оно виновато. Оно создало понятие боли, и понятие головы. Торчишь один на пустыре — опять же, оно. Кто придумал пустыри именовать пустырями? Кто придумал, что ты — торчишь? Чьей волей было создано понятие одиночества? Меня унижали и притесняли понятия. При невозможности от них отделаться я придумал только одно — перестать о них заботиться, отдаться им — пусть они заботятся обо мне.

Все в мире людей зависит от понятий, от них никуда не деться, они настолько впитались в саму суть человека, что… Что… Что это я встал? Надо идти.

Я пошел дальше.

От скуки монотонного пустыря я начал разговаривать с собой. Вы же знаете, что это такое? Бывает, идешь по улице — и начинаешь беседу. Сначала про себя. Представляешь, что вот приходишь к кому-то, и говоришь ему: «Здравствуй. Я вернулся из своего дальнего-предальнего странствия». «Здравствуй, — отвечает он тебе, все так же у тебя в голове. — Чего повидал, чего испытал?» Ну, ты по-быстрому придумываешь, чего повидал, и говоришь ему: «Да многое. Бывал в тюрьме и в Аргентине, на Карибах и на игле…» Он раскрывает глаза шире, и весь так и начинает светиться интересом. И спрашивает: «И каково оно там?»

— Да нормально, — отвечаешь ты. — Не рай, но жить вполне можно. Люди те же, что и у нас. Дома те же, что и у нас. Речь та же, что и у нас. Пороки те же, что и у нас. Ошибки те же, что и у нас… Все то же, что и у нас, разница только в том, что то, что у нас — оно у нас, а то, что у них — оно у них.

— Чего же тогда там делать? — спрашивает он.

— Там интересно, — отвечаешь ты. — Там — это там. Там хорошо.

Он хихикает в руку.

— Ну ты и дурак, — житейски так говорит, по-дружески. А ты обижаешься.