Я люблю

А началась она неделю назад. Дал Антоныч нам с Петькой срочную работу: обтачивать для подшефного депо инжекторные стойки. Дал и сказал: «Нажми, ребята». Работа была легкая, резец медную стружку, как бархат, в золотые кудри завивал. К концу дня я обточил восемь стоек. Уже руки мыл, когда Петька на всю мастерскую закричал:

— Антоныч, забирай двенадцать стоек!

Я краник водяного бака забыл закрыть, к Петькиному станку пошел и выработку подсчитал. Правда, лежат, как из золота литые, в блеске и жаре двенадцать штук. Стыд забыл, стойки щупаю. А Петька стоит, руки в боки, посвистывает и, чувствую, издевается.

На другой день до звонка пришел я в мастерскую, резцы разные заправил, запас их сделал, станок смазал и выверил. Когда пустили мотор, у меня все было на полном ходу. Подвел суппорт, включил автомат, и резец взял первую стружку. Я подумал торжествующе:

«Ну, Петя, посмотрим, кто сегодня Антонычу будет хвалиться».

Закончился день. У меня было готово только девять стоек, а Петька тринадцать дал.

Я перестал ходить завтракать в столовую, обедал на ходу, а Петьку все не мог нагнать. Колька наставлял добрым советом, ребята все сочувствовали. Напрасно. Ничего не выходит. Идет Петька первым. Вот откуда бунт, обида.

Сегодня в ленинском уголке его премируют. Все ушли на вечер, а я один в комнате остался. Свет потушил, в окно смотрю. Ночь на сердце, хоть за окном и весна.

Ожила тайга, погустела и затенилась. А как сейчас в Сухуме, Владивостоке? Хорошо покурить бы анашу. А там, в степной стороне, дымные ниточки из деревенских труб. Может, самогон гонят.

Хорошо в деревню по темноте пробраться.

Отскочил от окна и встретился с Антонычем.

— Ты что, Сань?

Я дрожал. Молчал. Ослабевшего повел в ленинский уголок, в президиум ввел и весь вечер не отходил.

На утро Антоныч стал рядом с моим станком, целый день следил за моими руками, резец направлял, автомат помогал отрегулировать.

Дня на три забыл всю мастерскую, одним мною занимался.

Через две недели я начал сдавать Антонычу пятнадцать инжекторных стоек, обещал еще больше дать, а Петька на тринадцати остановился, хотя и ему помогали. Антоныч смотрел на меня мягкими глазами. Я потянулся к его уху и шепнул, чтобы снял с моего станка табличку со словами:

«Если ты устал, пойди в красный уголок, посиди в мягком кресле, почитай, отдохни».

Снимал ее совет коммуны, и все сто тридцать бывших беспризорников смотрели, как гнулась табличка, упорно цеплялась за поржавевшую шляпку гвоздя.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Днем и ночью вокруг нашего дома с белыми колоннами поют, гремят апрельские ручьи. И от зари до зари дует теплый южный ветер. И один за другим несутся по синим небесным волнам корабли с надутыми белоснежными парусами. И вслед за ними станица за станицей плывут журавли и гуси. И трубят лебеди перед рассветом на озерном приволье. Хмурая тайга умылась в живой воде первых весенних дождей, ополоснула в них свои потускневшие за долгую морозную зиму ветви, зазеленела омоложенными елями, засветилась белоногими березками. А вокруг теплых родников, на овражных склонах, щедро обогретых солнцем, проступил цыплячий пушок первой весенней травы.

Весна! Чужая сибирская весна, но она заглянула и в мои хмурые глаза, засветила в них свой неугасимый огонек. Слушаю говор весенних ручейков — и тихонько пою вместе с ними. Смотрю на белоснежные паруса, на журавлиные караваны — и мчусь на их крыльях между небом и землей. Разговариваю с Антонычем, со своими товарищами — и всем улыбаюсь, все кажутся мне добрыми. Стою у станка, снимаю с детали металлическую стружку, — и она пахнет не железом, не горячей окалиной, а подснежником. Работаю шесть, восемь часов, а хочется еще и еще работать.

День летел за днем, неделя за неделей, апрель сменился маем, вошли в свои берега реки, иссякли ручьи, оделись листьями деревья, затвердели лесные тропы, задымились пылью проселки, а в голове моей, в глазах, в руках все еще шумит, поет весна: куда ни посмотрю, всему радуюсь, за что ни возьмусь, все делаю азартно, каждого хочу опередить в работе, мысли чистые и ясные, засыпаю без страха за завтрашний день.

Когда-то, в первые дни моего пребывания в коммуне, после того как я отдубасил рябого Петьку, Антоныч сказал мне с горьким упреком: «Не ожидал, Саня, такого, скажу по правде! Думал, что надоело тебе ежачиться на людей, на самого себя. Что же случилось с тобой?» Тогда я не сумел ответить Антонычу — отнялся, очугунел язык. Теперь я бы охотно ответил ему, да вот беда — не спрашивает, забыл о нашем колючем разговоре. А сколько я слов припас за это время, в течение зимы, когда стоял у станка, учился в школе, гулял по снежной тайге с Борькой. Сколько раз я мысленно беседовал с Антонычем.

— Санька, что случилось с тобой? Почему ты перестал ежачиться на людей? — спрашивал меня Антоныч.

— Потому что люди не ежачатся на меня, — отвечал я ему.

— Неужели это и все? — допытывался Антоныч.

— А разве этого мало? Не бьет меня Петька — и я хватаю руку драчливого Кольки, не даю ему ударить Петьку. Верит мне Петька — и я не обману его. Любит меня Борька — и я люблю его.