Я люблю

Высунувшись из узенького окошка наружу, я подставляю лицо мокрому ветру, жмурюсь и глотаю, глотаю свежий, настоенный на мяте воздух.

Полюбил я бронепоезд, его людей — шахтеров и сталеваров, доменщиков и слесарей, — гром его пушек, стук его колес, его вечный бег куда-то навстречу опасностям, его тревоги, нередкие и почти всегда не напрасные.

Звонок. Я бросаюсь к телефону, но дежурный комиссар опережает меня. Поднимает трубку, слушает, кивает головой.

Какую новость несет этот звонок?

— Есть, товарищ командир, понятно. — Комиссар кладет трубку на рычажок, насмешливо смотрит на меня, выдыхает мне в лицо густую струю крепчайшей махорки.

— Гарбуз заботится о твоем здравии. Приказал отправить бай-бай. Пошел вон, живее!

КП находится рядом с паровозом, в первом пульмане. Гарбуз сидит на снарядном ящике. Перед ним складной, ладно сбитый бамбуковый столик, а на нем две банки с английскими консервами, почти нетронутая баранья нога, селедка, нарезанная кусками, каравай пшеничного хлеба и котелок с горячим черным чаем. Здорово мы живем — еще не вывелись трофеи.

— Подзаправься, Саня, и айда спать! Так всегда делали русские богатыри перед большим боем. Ели И спали. А потом в хвост и в гриву били супостата. Ешь, не хлопай глазами!

Ем за двоих, а то и за троих, пожалуй. Наголодался за свою жизнь и теперь наверстываю. После ужина Гарбуз кивает на матрац, накрытый шалью.

— Ложись и дрыхай до самого тревожного сигнала.

— Не хочется.

— А ты спи через нехочется. Спи!

— Товарищ командир, разрешите не спать…

Гарбуз щелкает меня ногтем по носу, смеется:

— Ух и говорун же ты, потомок сумасшедшего Никанора! Ладно, разрешаю.

Я иду пульманами. Ночь, но никто не спит. У пулеметов лежат красноармейцы. У их ног извиваются клубками, как змеи, пулеметные ленты. Матово блестят стальные носы пулеметов. Душно. Все бойницы, окна, люки закрыты наглухо. Ствольные кожухи пулеметов залиты холодной водой. Ложусь рядом с лентами. Вижу, как красноармеец опускает руку в ведро и мокрой ладонью освежает лоб, расстегивает воротник.

— Душно? — спрашиваю.

— Душно, — отвечает бритоголовый.

— Надоело ждать?

— Надоело, тоска смертная! Ясновельможный пан — он хитрый, — как бы освобождаясь от чего-то, мучившего его, говорит красноармеец.

— Хитрый?

— Хитрый, дьявол, он и подбирается тихонько и бить нашего брата будет по-пански.

Сухо и раскатисто загремел звонок в пульмане, и сейчас же хриплым голосом раздалась команда:

— Тихий ход… При-го-то-виться!

Засуетились люди у пулеметов. Я побежал на паровоз. Он, шипя контрпаром, останавливается. Я вошел, как в печку, рубашка сразу стала мокрой. Пот заливал Богатыреву глаза. Он чуть приоткрыл бронированный щиток окна, что-то разглядывая в темноте.

За окном тишина. Только из недалекого болота слышны лягушечьи голоса. В топке бушует пламя, трещит уголь. А быть может, это лопаются ветви под неосторожными шагами засады в лесу?

Дежурный комиссар приник к щели и, опустив глаза в пол, не дыша, слушает, что скажет лес. Потом идет к телефону, звонит, но, испугавшись шума, почти шепотом начинает разговор с командиром бронепоезда Гарбузом:

— Тихо, ничего пока подозрительного не слышу. И не вижу. Что? Ракета?.. Не знаю, товарищ командир, откуда взялась. — Голос комиссара звучит громче, смелее. — А может, какая-нибудь трудовая душа предупреждает… Что? Ждать?… Слушаюсь.

Комиссар вешает трубку, рукавом фуфайки вытирает мокрое, заросшее щетиной лицо, достает кисет с махоркой, кивает нам.

— Отдыхайте, чумазые! Приказано ждать.

Богатырев рад. Он поглаживает свои растрепанные усы, заискивающе смотрит на комиссара.

— В самый раз остановка. Микола, святой угодник, разреши осмотреть моего скакуна. Чует сердце, захромал он на правую.

Комиссар звонит Гарбузу, просит разрешения осмотреть машину. Гарбуз не возражает:

— Вася, действуй! — командует Богатырев.

Вася Желудь, первый свистун и песенник, заядлый гармонист и матерщинник, картежный фокусник и творитель разных зверюшек из ржаного хлебного мякиша, прикладывает черную руку к стриженому виску.

— Есть действовать!

Насвистывая, он берет жестяную вместительную масленку, слесарные ключи всех размеров, увесистый молоток, факел — толстую проволоку, обмотанную на конце паклей, пропитанной мазутом, — расстегивает кобуру с наганом, передвигает ее на живот, под руку, открывает засовы бронированной двери, торопливо спускается на землю. Оттуда зовет меня. Я бегу по ступенькам, спрыгиваю, и кажется мне, что я пьян — раскачиваюсь, не могу идти ровно.

— Это от долгой поездной качки, — шепчет помощник.

Мы смотрим одну секунду на лес. Он стоит над самыми нашими головами гнется верхушками, гневно шумит, бросает сухие листья.

— Страшный, — улыбаясь, кивает на лес помощник и, нагибаясь, залезает под щиты. Вспыхивает факел, Вася пугается, стучит молотком, зовет меня к себе, говорит тревожно:

— Подшипник нагрелся, мясо жарить можно. Надо ослабить крепление, залить. Давай мазут!

Я бегу. Успел сделать лишь шаг — и вдруг лес ожил. Он осветился молниями, ударил выстрелами.

Я закричал: