Я люблю время

Вот и сейчас я делаю второй и третий глоток, стараясь, чтобы маленькими они были, не обжигающими, да и чтобы кружки надолго хватило, а сам уставился на хиленькие ряды книг, которые у меня есть. Хрен его знает, как они проникли сюда, эти жертвы современного книгопечатания? Неужто я их сюда занес? Или это Бруталин, джинн комнаты и всея квартиры, расстарался назло своему господину?… И то, и другое представляется мне крайне маловероятным, но, тем не менее, истина должна же быть где-то зарыта? Сейчас узнаем… Я подхожу к настольной лампе с колокольчиковым плафоном из белого стекла и пальцами начинаю тихонечко натирать коричневый цветочный узор на боку лампы:

– Бруталин, а Бруталин? Ну-ка, вылезай!

– Чего изволите, сагиб? – Джинн повис в воздухе передо мной, все как положено: голова в чалме склонилась, руки крест на крест на плечах, вместо ног – колышется перевернутым конусом дым-туман… Ростом все это сокровище – примерно с метр. Но, подозреваю, может увеличиться в размерах, если мне вдруг станет это угодно.

– Книги эти откуда здесь?

– Вот эти все – вы изволили принести с собой, сагиб, – корешки указанных джинном книг красиво замерцали малиновым цветом, – а остальные (замерцали голубым) были уже здесь, когда вы милостиво повелели мне стать джинном вашей благословенной комнаты.

– Тьфу! Так я и знал… Мог бы, кстати, вдвое короче рассказать. Откуда в тебе эти ужасные лакейские обороты речи?

– Речь моя такова – согласно повелениям сагиба. Если сагибу угодно, я готов…

– Ладно, и так сойдет. Дай-ка мне… вон ту… Нет, сгинь, я сам возьму. Вторая половина фразы безадресно канула в никуда – мои домашние обязаны выполнять приказания очень проворно. Набор книг у меня весьма ограничен, как я уже говорил, даже по сравнению с возможностями простого человека со среднестатистическими финансовыми возможностями, но существует маленькое чудо, коему я не перестаю удивляться, ибо чудо это существует в моем доме, но помимо меня, вернее – вне моих указаний и пожеланий. Подхожу я к полке, заранее представляя себе «пейзаж» и понимая, что все уже читано и листано и скучно бы садиться за любую из них… Казалось бы. Потому что обязательно и непременно, ощупывая недовольным взглядом корешки, я вдруг увижу книгу, в которую мне захочется заглянуть… Что будет на этот раз моего любопытства? История музыкальных инструментов, Конан-Дойль, любой из восьми томов, Стивенсон, любой из пяти, мой очередной любимчик Валентин Катаев, любой из дес… Нет. Это будет Алексей Толстой, веселый толстый отъявленный мерзавец. Наугад открываем… «Семеро чумазых»… Угу, о войне. Читаем… Не было на танках «Клим Ворошилов» ни карбюраторов, ни свечей, Алексей ты наш Николаевич, это ты верно подметил, что их там не было, три ха-ха, ан не по недостатку и недомыслу персонажей, а конструктивно, милай, по техническим причинам не стояло там никакого карбюратора… Но такую ошибку я тебе, так и быть, скощу, она не по умыслу допущена и не по нерадению, а по неведению, ибо в ту чумную пору в той советской стране количество гусениц в танке считалось секретной информацией, интересной лишь врагам народа. А вот за остальные писательские «кружева» и «художества» – не прощаю тебя, господин красный Толстой! Я хорошо запомнил тебя, классика словесности изящно-коммунистической, немало водки с тобой было попито, да и языки почесали вдоволь, чаще анекдотцами и сплетнями, иногда всерьез, умными и взвешенными речами. Помню, как я дразнил его, клевал ему печень, указывая на несообразности и анахронизмы в «Дне Петра». Он ведь гордился этим большим рассказом, действительно незаурядным, в отличие от фальшивого «Царицына», например.

«Петр Первый», главный его труд, тоже был, что называется, соткан из вранья и подтасовок, но там он хотя бы работал с великой любовью к эпохе – пусть и ведал что творил, наивно полагая, что мастерством своим, воистину колоссальным, сумеет замазать, перевесить, задавить свое презренное «чегоизволите?» перед земными властишками… Не сумел. И книгу не закончил, и испохабить ее успел позорным холопским кроением под сталинскую потеху. А все-таки и здесь, в случае с «Днем Петра», стыдясь и вздыхая, он не уставал двигать мне такую отмазу: «Кому какая разница ныне, мала у него была ступня, али ножища в аршин? И кто сейчас помнит Лефорта, когда он жил, от чего помер, застал ли град Питербурх? Пробудить интерес к истории своей отчизны – вот святая задача! Ха! Смотри-ка, и тост подоспел, сам на нас вымахнул…»

Надо будет выкроить с полчасика, да навестить его – а то за столько лет все некогда – в красках, со звуком, с запахами, со звоном бокалов – ведь он по-своему жив, как и все, кто зацепил мою память даже мельком и поселился в ее сундуках. От него я подцепил привычку назначать тостами всякие дурацкие поводы и слова… Бунин Иван… Тоже великий писатель. Тоже помню его прекрасно. Желчный был человечишка и четкий во взглядах. Деньги любил, грешник, очень любил, а умирал в нищете.

– Ну что, – говорю, – Ваня, помочь, а? – отверг.

– Мне, – говорит, – не на что жить, но есть с чем помирать.