Я люблю время

– Нет, ну ты понял? Арматура меня слушается с полуслова – хорошие сорта стали, держат крепко, хоть и подгнили малость. А тебе тверже меди и золота ничего не согнуть, небось? К тому же и серебра, я уверен, боишься? Марал сохатый, погнался он… Не мырхайся, стой, где стоишь – не то порвут. Что такое сталь – знаешь?

– Слышал, но кроме как на злато да бронзу не колдовал… Отпусти, а? Ты ведь Филарет? Так тебя зовут?

– Зовут. На его, имечко, попробуй, позаклинай на него, авось поработишь. Вот смотри: след на песке оставлю, можешь плюнуть, коли губы хватит дотянуться…

– Что ты, я и не думал… Не губи, а? Зачем серчаешь? Дело-то ведь такое – жилки рядом, на соседнем острове, вот и хлебнул силушки, ну поувлекся… А? Что с Гешкой-то? Что он так?

– Геша? Смотри, не жалко. Сам умеешь, или показать?

– Вот спасибо, он как сыночек мне… Сам, я сам посмотрю, я умею, только развяжи…

– Сыночек? А чего-ж ты кровиночку свою в наморднике держал?

– Гы-ы… Так ведь озорует, не уследишь – и вцепится, и отца с матерью не разберет, когда не пожрамши – во утроба-то какая! Вчера Пыля махнула ушами – а он хвать! – только когти и выплюнул. А до человечины охоч – хлебом не корми! Развяжи, беспокоюсь об нём!

– А-а, развяжи. Да там уже все и закончилось. Нет уж, друг-цыган, из моих рук смотри как дело было. – Филарет крутанул правой рукой, взметнулась облачко пыли и стало окошком в то место, где стояла скамейка…

Геша, чудовище в медвежьем облике, ринулся в погоню за Филаретом, да цепь вдруг помешала: зацепилась за бетонный столб уличного фонаря и слиплась в кольцо. Больно было Геше в узком ошейнике, но вывернул он столб, оборвались провода – и все равно остался на якоре: откуда ни возьмись, чуть ли не из-под земли, выпрыгнули четверо на козлиных, серой шерстью покрытых, ногах, с козлиными бородами, каждый по пояс медведю, но длиннорукие все и бесстрашные. У каждого в руках вилы. Вот они этими вилы под бока медведю суют, и в пах, и в морду, и в задницу! Медведь шарк огроменной лапой, цап другой! – еще один столб своротил богатырским ударом, цепь порвал, наконец, а этих – ну никак не подцепить, козлоногие всегда проворнее оказываются, только блеют довольные и языки показывают Геше. А другой раз и нагнутся, макнут козлиные бороды в алое, лизнут, смеясь, из липкой лужицы – из медведя кровь обильно стала течь, весь уже неглубокими ранками покрылся Геша. Смотрит на это цыган, стонет, да ничего поделать не может, потому что связан он, да и прошлого не вернешь – Филарет ему прошлое показывает. Вдруг еще четверо явилось, но уже не козлоногие, а жабы, огромные, темно-серо-зеленые, с жадно разинутыми ртами, а за ними еще четверо, и еще. Но стоят смирно и в потеху не мешаются, только облизываются длиннющими языками, зобы раздувают. И терпят, и ждут. И не то чтобы стоят, но передвигаются вослед зрелищу, потому что бедовые козлоногие подогнали медведя в самому стадиону, подскочили и в четверо вил выкинули Гешу вниз, в чашу стадиона! Медведь кубарем выкатился на поле – только след за ним из зрительских посадочных мест – как неряшливая просека, словно огромный валун сквозь лес с горы скатился! А этим четверым козлоногим, видимо, только этого и надо было, чтобы медведь на ровной площадке оказался. Им, видно, прискучило тычками да лизаньем тешиться: отбросили они вилы, прыг на Гешу – двое на передних лапах повисли, к земле пригнули, двое за задние ухватили, да и опрокинули на спину. А еще бегут двое козлоногих, то ли блеют, то ли хрюкают от предвкушения: несут ствол дерева, в пол-охвата толщиной, крона и корни обгрызены и заострены, кора оборвана, а все же не вся, видно, что осину загубили.

И такие могучие вдруг оказались четверо козлоногих, что медведю не вырваться от них, ни даже лапы не вывернуть, клыки и когти бесполезны торчат, ни порвать, ни укусить.