Я люблю время (Сказка-ларец)

А 'радость' от постепенного прогресса в очередном мирочке, Вековековье не в счет?.. Сейчас я объясню, почему невинное слово 'радость' поставил в язвительные кавычки. Научил я племя неких кроманьонцев стабильно добывать огонь, причем, для надежности, несколькью разными способами: камнем о камень, трением, от грозы — лет десять потом гордился, поклонения принимал… Но дальше пошли внутриплеменные невыпалываемые интриги по приоритету. Одного 'прометея' казнишь, порубишь на щепу, глядь — пяти лет не прошло — другой лезет в авторы. Ну не сам, жрецы его вытесывают, губы салом и кровью мажут, в голодный год дубинкой в лоб охаживают… А я там — чужак с раздражающими паранормальными способностями, конкурент 'ихним' священнодеям. Лишний рот. И, вдобавок, неизбывный: они умирают, а я никак. Пустяк, казалось бы, но приводит их в полную досаду… И вообще — если бы не охота с целью пропитания — предельно скучно жить в том кайнозое, почти как на Марсе, и самки — так себе, невоспитанные, небритые, с запашком… Но страстные. В конце-концов я их, кроманьонцев, так и бросил на самостоятельный долгий путь к прогрессу. Авось, через десяток-другой тысячелетий, навещу, проверю, как они там без меня. Зачем, спрашивается, мне нужны были приоритеты и их благодарная память? Вздумалось так, взбрендилось; впрочем, опыт всякий хорош и особенно успешен, когда он уже накоплен, а заготовка все еще чиста и бела, как в первый день творения, не попорчена и не потерта.

Отсюда вывод: время от времени приходится изымать из обращения не только фрагменты собственной памяти, но и лишать воспоминаний о себе (и обо мне) целые народы, коллективы и племена, тем более, что последнее просто, а простое обычно элементарно.

Итак, впечатлений бесконечно много, под стать прожитому, перечувствованному и увиденному. Поэтому, повторяю, чтобы я не утратил вкус к незатейливым человеческим радостям, мое подсознание научилось работать архивариусом: часть прожитого я помню бережно, ярко, под самым сердцем храню, а часть — так, протокольно, без подробностей — было и было. Большую же часть — до времени напрочь забываю, заталкиваю подальше и поглубже в дебри своего Я, а когда надо — достаю. Кое-что вспоминаю от первого лица, многое же — словно со стороны, будто и не со мной случилось… А это что за Оконце-Витринце? Опять Древний Мир… Я же мимо прошел, а она, в смысле оно, вернее — он, опять перед носом. Соскучился по нему… или он в гости зазывает?… Вот одно из светлейших воспоминаний, словно вчера… А ведь как давно это было, очень, очень давно… И, по-моему, это была Земля, но помоложе нынешней — миллионолетий этак…

— Лин, бездельник поганый! Сколько можно тебя ждать! Швырни в огонь эту мерзость и принимайся за уборку! Или я его сам задавлю! Лин, — клянусь небом — всю шкуру с задницы спущу! Лин!!!

'Мерзость' чувствовала злобу, в нее направленную, и жалобно скулила тонюсеньким-претонюсеньким голосочком. Щенячьи, не успевшие еще ороговеть, чешуйки дробно стучали на испуганном, в кошку размером, тельце. Круглые глазенки растопырились до отказа, но, похоже, ничего не видели вокруг, потому что от ужаса и неподвижно смотрели в никуда, в белый свет. Лин не обращал внимание на крики: одной колотушкой больше, одной меньше, дело привычное… Да и бьет он без силы, лениво, как молитвы читает. А тут — живая Охи-охи, вернее живой, хоть и маленький. Коготки и клыки такие мелкие, как иголки остренькие… Ой, как боится… А когда скот резать и людей жрать — так не боялись, рвали за милую душу. Вот как возьму за хвост, да как хрястну головой об пень, если не будешь слушаться… — Грозные слова, а пальцы бережно поглаживают щенка по пузу и между ушками, словно бы шепчут: 'не бойся, кроха, никому не отдадим на обиду'.

Охи, даром что маленький, видимо понимал свою судьбу и принимал ее с покорностью, не обнадеживаясь коварными человеческими ласками. Он лежал, брюшком в колени, уши прижаты, лапы в стороны, и только белесый хвостик с утолщением на конце упрямо торчал кверху. Утолщение в свое время должно было лопнуть и явить миру вторую, маленькую головку, безмозглую помощницу первой, способную дышать, кусаться, а главное — быть чутким сторожем и дозорным для своего сюзерена, большой головы. Ай да хвост — как гвоздик… Не бойся, не обижу такого маленького… Ой!..

— Сколько раз я тебе говорил: не разевай хлебало, куда не следует! Не разевай, не разевай, работай!

— Пусти!.. Отпусти ухо, дурак плешивый… Ну, вырасту — берегись тогда… Ой, пусти-и-и, ухо же оторвешь!.. Не отдам, не тронь!..

— Не тронь щенка! Подь сюда, я сказал! Слышь, хозяин? — Сморчок сразу же дернул рылом на крик, осклабился, отпрыгнул от мальчишки и подкатился к посетителю — чует, что можно ждать от крутого нравом гостя… Ну очень на свинью похож, копия прямо-таки…

— Извините, мой господин, потревожили мы ваши благородные уши своими криками да взвизгами. Дети, неслухи… Побеспокоили вас… Прощения просим…