Я люблю время (Сказка-ларец)

Воров числилось всего четверо на сегодняшнем маленьком этапе, и они крепко надеялись попасть к своим, на 'восьмерку'. Все было в цвет до нынешнего дня, оставалось благополучно миновать сучью пересылку, но здесь начались кумовские зехера: все, от начальника конвоя до последней пидорной 'машки', знали, что пересылка чужая, что ворам здесь — мучительная смерть, но на голубом глазу их определили именно туда, где их уже ждали на сучью правилку…

Конвойные сняли с них кандалы, ошмонали и велели ждать в каменном сарае, пока остальной этап в полусотню рыл загонят в баню, переоденут и отведут туда, в бывшую церковь, ждать сортировки и попутного этапа на места дальнейшей отсидки. Потом и воров повели в баню. В иное время порадовались бы простору и горячей воде… 'Умрете чистенькими' — шути, шути, конвойный, давай, давай, твоя сегодня сила…

Воры посовещались коротко: может, запереться, всем вместе вены вскрыть, чтобы либо к богу, либо в больничку. Но в местной больничке тоже сучья масть, туда попасть — еще и хуже будет. И муторно было ворам, и разбирало их противоестественное смертное любопытство: как оно там будет, на правилке? Может, каким-то неведомым чудом пронесет беду? Или смерть добудут легкую? Сахар невнятно пробурчал про какую-то возможную мазу, но это все понятно и уже неинтересно, какие еще тут могут быть мазы-козыри?…

— Почему, хотелось бы знать, именно вологодские вертухаи такие злобные, хуже азиатских 'зверьков', прямо чемпионы-ненавистники, куда до них собакам, также натасканным специально на человеческую плоть? Автомат на груди их людоедами делает, или в масле вологодском жёлчь подмешана?

Но никто не ответил на мысли Мазая, каждый в свое вслушивался. Мылись воры молча, да и о чем было говорить… Предстояло умирать в муках, или… Или, все-таки, сучью присягу принимать и позор? Нет, тут даже захочешь — до присяги дело не дойдет: Иван-Царевич, сучий атаман, шибко зол на воров за недавнюю резню на соликамской пересылке, где с полсотни сук одним махом на лунный этап отправили, ему теперь только кровь нужна, мстит и запугивает.

В сорок втором Иван Павлович Узорин еще был авторитетным босяком, видным вором, носил погоняло Бузор, потом ушел воевать в штрафные роты и в сорок пятом избыл срок, искупил своей и вражеской кровью, в звании старшего лейтенанта, с тремя боевыми орденами на груди. А в сорок шестом получил червонец за налет на кассу, вернулся 'за колючку', сначала Нарым, потом Воркута. И там он вдруг понял, что его ни дня не воевавшие 'братья', честные воры, с кем он кушал, с кем режим давил, заочно дали ему по ушам только за то, что он взялся Родину защищать на фронте, и они уже не братья ему, но господа, а его низвергли в простые мужики… Бузор с этим решением не согласился и на воров очень обиделся. И с радостью подключился помогать 'хозяину' и 'куму' выполнять решения Партии и Правительства по искоренению и перековке преступного мира, да так прытко взялся, что и товарищу Погодину в его пьесах не снилось. И уже под новой кликухой новые блатные законы править стал, воров ломать да ссучивать, куму жопу лизать… Бытовиков, 'машек', политических фраеров из пятьдесят восьмой, 'зверьков' из восточных республик и прочего черноземного быдла эти прогрессивные перемены в тюремной кастовой иерархии, понятное дело, не касались: их удел сидеть покорно и делать, что велят.

Конвойные даже и в церковные ворота заходить не стали, втолкнули — и снаружи засов заскрежетал. Утром откроют, тела уж у порога будут — 'умерли от дизентерии', предварительно покромсав друг друга на бефстроганов. Левке Сахару, как самому образованному из воров, вспомнилась сцена в гоголевском 'Вие', когда Хому провожают в ночную церковь, к ведьме в лапы.

Вошли, деваться некуда… Впереди Мазай, как самый старший, за ним двое в ряд — Колян Полковник и Ваня Примус, чуть сзади Левка Сахар. Старый вор Мазай вдруг унюхал и учуял непонятное сзади, но не косячное, а как бы даже наоборот…

— Мазай, держи… — Мазай принял из Ваниных рук холодное и неожиданное тяжелое… Ого! Пиковина…

— Сахар где-то добыл, — просипел Примус, предупреждая вопрос пахана. — Не порежься, остренная!..

— Уже. Добре, почудим напоследок. — Мазай поджал к ладони кровоточащий палец и сразу взбодрился: это предстоит веселая смерть, будет, что о них бродягам вспоминать. Но Сахар-то каков шустрила! — Откуда пики надыбал, когда успел? Как пронес? Думать некогда. Непростой мальчишечка, но… Да что там — золотой пацан… Побольше бы о нем узнать, да уж не придется…

— Эй, мужланы! Чего стоитя, хлебалом щелкаетя? Все здеся уже протусовались по мастям, теперя ваш черед. К окну идитя, не заставляйте людей ждать.

— А кто тут люди-то, — гаркнул Колян Полковник — в темноте и не видать? Может, тут и не люди вовсе, а мумии епипетские в лаптях бярезовых…

— Сюда, сюда, молодые люди, к свету белому, тут как раз все отлично видно, кто в лаптях, кто в сапогах.