Я люблю тебя, Эрика

От Томкиного «прости» Кузьмину сделалось горько. Он представил себе нежный овал её лица с едва различимой ложбинкой на кончике носа, серые глаза с чуть расширенными зрачками, тонкую верхнюю губу, опиравшуюся на свою более полную сестрицу. Острая жалость накрыла его.

Кузьмин вдруг осознал, что бабушки больше нет, что с Томкой, наверное, больше уже ничего не будет. Ему стало жаль себя и Томку, и всех вокруг.

– Приду, – ответил он.

Преодолев тридцатилетнюю отметку, Кузьмин вступил в пору мужского расцвета. Это было удивительным для него самого. Страдающий с юности от неуверенности в себе и от постоянных отказов, вечно робеющий перед женщинами, Кузьмин неожиданно обнаружил, что может быть интересен. Оказалось, что его эрудиция и остроумие принимаются благосклонно. Выяснилось, что ему не противопоказано носить свитера и даже не стыдно раздеться. Наличие собственного кабинета тоже прибавляло уверенности. Он перестал бояться отказов и огорчаться ими, а женщины перестали отказывать ему.

Для Кузьмина это было намного важнее, чем само обладание. Его романы были легки, скоротечны, а расставания безболезненны. Он даже не считал это супружеской изменой. Так, для поддержания тонуса и укрепления семьи. Только вот с Томкой все пошло не так.

«Где Томка, там и рвется», – часто говорил Кузьмин сам себе.

Когда бурные воды праздника любви улеглись, Кузьмин сделал неприятное для себя открытие. Томка собиралась выйти за него замуж. Кузьмин оказался к этому не готов. Хотя бы потому, что любил жену, детей и вообще не хотел ничего менять в своей жизни. Отказываться от Томки он поначалу не хотел, а когда решил подвести черту, то обнаружилось, что не может этого сделать.

Чтобы немного отвлечься, Кузьмин прочитал, не вникая в смысл, несколько писем, переложил бумаги на столе и посмотрел на часы. Можно было идти на день рождения. Идти было совсем недалеко – спуститься на этаж ниже и пройти до конца коридора. Без цветов, без подарка – придется дарить себя.

По дороге сочинил стишок. Четыре строчки всего, не шедевр, но всё-таки и не желаю-поздравляю. После третьей рюмки пойдет на ура. Рюмка это всего лишь фигура речи – пили из стаканов и чашек.

Кузьмина встретили радостно. Все уже немножко выпили и любили друг друга. Кузьмин был здесь почти своим, точнее сказать он не был чужим для этих людей. Он начинал здесь работать молодым специалистом, вот и его рабочий стол на своем месте. Кузьмин занимал не очень высокую должность в номенклатурной табели, и его появление не создавало никакого напряжения, но многим все же было даже приятным. Сразу нашлось свободное место за столом рядом с Томкой.

– Штрафную, штрафную! Тебе вина или спиртянского? Водки все равно нет. На лимонных корочках! Или спирту тебе теперь по должности нельзя?

– Давайте на корочках.

По нестройности голосов, взрывам смеха Кузьмин определил, что момент подходящий. Общее застолье начинало рассыпаться.

Кузьмин встал, сам плеснул себе в стакан, сказал, что тоста у него нет. Подарка тоже нет, поэтому он прочтет короткие стихи.

Как я люблю твой гордый профиль

Он мне сопутствует незримо

В моей душе он, словно кофе,

Сладчайший, но нерастворимый.

Кузьмин без малейшей паузы опрокинул стакан. Горло обожгло.

– Закусывай, закусывай!

В его тарелку уже заботливо положили какую-то еду, кто-то протягивал на вилке маринованный грибочек. Кузьмина отпустило. Он почувствовал ту блаженную лёгкость, когда ты ещё совершенно трезв, но уже расслаблен. Теперь он мог позволить себе встретиться с ней глазами.

Томкин профиль напоминал Цветаевский, но был тоньше, воздушнее. Как у многих людей с рельефным фактурным носом, верхняя губа у нее была тонковата, как будто на нее самую малость не хватило материала. Нижняя губа, напротив, была полной, сочной и чуть выступающей вперёд.

Они встретились глазами. Томка сидела за столом, поэтому смотрела на Кузьмина немного снизу вверх. Глаза ее влажно блестели. Кузьмин вдруг ощутил облегчение. Он больше не нуждался в очередной дозе контакта, как раньше. Он освободился от необходимости постоянно видеть, слышать, прикасаться. Кузьмин осознал, что они расстаются. Прощание вышло долгим и мучительным.

Кто-то хлопнул его по плечу. Кузьмин повернулся. Перед ним стоял Михалыч, старый крепкий конструктор, первый наставник.

– Вот ты скажи, ты вот в начальники выбился, – Михалыч был уже «теплый», – что ты про Ельцина думаешь? Можно на него рассчитывать?

– В каком смысле?

– В смысле дать по жопе этим пидарасам!

Вступать в дискуссию Кузьмин не хотел, но Михалыч избавил его от выяснения отношений с Галкой, и он испытывал некоторую благодарность.

– ЦеКашам, – пояснил Михалыч, – все равно они уже недееспособны. Но я что-то этому гундосу не доверяю.

– Если пидарасам дать по жопе, они и гееспособность утратят.

– Все шутишь, а страна в пропасть катится.

– Знаешь, Михалыч, я думаю, что хуже уже быть не должно.

– Михалыч! Отдай мне Кузьмина. Сегодня он мой подарок. Сегодня ты мой подарок, помнишь?

– Помню…

2