Я люблю

Разворачиваемся, едем дальше, вниз, на другой конец города, откуда можно попасть в степи Казахстана. И тут, перед южными воротами Магнитки, на ровном, голом месте торчит щиток с надписью:

«Вот настоящая, но временная граница Азии и Европы. Временная! Придет час, и мы поднимем целину, отодвинем азиатскую границу в самое пекло пустыни».

— Погоняй, Петя! — командует Губарь.

На бетонной плотине озера мы задержались, расшифровывая мудреную надпись:

«Наше море, море Магнитки, — наш жаркий трудовой пот, наши горькие слезы, пролитые в морозные и вьюжные дни и ночи тридцать первого года».

— Н-да! — Губарь подчеркнул карандашом слово «слезы» и спросил: — По твоим силам такая работенка?

— Не понял, Яков Семенович.

— Я говорю: потянешь этот воз дальше?

— Опять не понял.

— Смотри какой бестолковый! Стоящее, говорю, дело. Политическая поэзия. Мобилизует массы. Такие вот призывы должны появиться около домен, у блюминга, перед электростанцией, у ворот соцгорода, на аэродроме. Вдохновись! Теперь понял?

— Понял, но... Пусть тот, кто начал, и продолжает эту работу.

— Так он же, барбос, прячется. И кроме того, медленно, кустарно работает. А если ты возьмешься за это дело, мы поставим его на поток, механизируем, двинем вперед, как говорится, семимильными шагами. Ну, согласен?

— Не справлюсь.

— Поможем! В механическом сварят что надо, откуют, покрасят. Твое дело — чистая поэзия.

— Нет, Яков Семенович! Надо найти автора.

— Следы заметаешь, земляк. От Быбы не уйдешь. Он уже пронюхал о твоей анархистской затее. Самостийное художество! Без благословения председателя. Всякое может состряпать своевольный поэт и маляр!.. Берегись, Голота! Быбочкин живьем с тебя шкуру снимет. Боится он такой поэзии.

Шутит Губарь или всерьез? Не пойму.

Если и снимет Быба шкуру, то не с меня. Догадываюсь я, чьих рук это дело. Алешка постарался. Маляр он известный. Свою Шестерку лихо разукрасил, любо глянуть.

Возвращаемся домой сумерками. На косогоре Золотой балки столкнулись с длинным обозом золотарей. Глаза лошадей дико горели в свете автомобильных фар. Ямщики чертыхались, не уступали дорогу. Петя заставил бешено гавкать гончую — все равно не посторонились. Боялись обозники перевернуть свои бочки с добром. Пришлось «линкольну» взять правее, притормозить. Стоим с выключенным мотором, ждем, пока освободится дорога. Губарь внимательно присматривается к людям, сидящим на облучках, тяжело вздыхает:

— Вот, Голота, ты нос воротишь, а для меня это самая насущная проблема! Двести тысяч человек живет в Магнитке, а канализации нет и пока не предвидится. По старинке, как и тыщи лет назад, на двор бегаем нужду справлять. А в золотари теперь никто не желает идти. Все хотят быть сталеварами, горновыми, прокатчиками, электриками. Добровольцев приходится скликать и мобилизовать. Но все равно не справляемся с очисткой. Беда! Серго на днях звонил специально по этому вопросу, мылил мне голову.

Показался хвост обоза. Петя включил фары. Последняя пароконная бочка на рысях прогремела мимо нас. Две или три секунды была она в полосе света, но я успел заметить, кто правил лошадьми. На облучке, как на мягком диване, барственно развалились Алешка и Хмель. Курили, о чем-то разговаривали, смеялись. На роскошный автомобиль даже не взглянули. Хорошо, что не заметили меня.

Ну и ну! Чуть не сгорел со стыда.

Глава восьмая

На Тополевой улице грузовики свободно разъезжаются, а нам с Тарасом Омельченко и на раздолье среди бела дня не разойтись. Я с работы иду, а он с гулянки возвращается. Визжит гармошка в его руках. Хмельные девки виснут по бокам, выкрикивают страдания. Не дай бог столкнуться! Перехожу на другую сторону. Но и Тарас с девками шарахается туда же.

Увидел! Жаждет скандала. Пришлось мне поступиться гордостью и достоинством. Прижимаюсь спиной к бараку, даю дорогу. Тарас пошел прямо на меня и так саданул локтем между ребрами, что дыхание сперло.

— Здравия желаем, ваше благородие! Не узнали? Ваш бывший друг и помощник. Учили меня уму-разуму, в машинисты готовили, а потом... каблуком в душу. — Тарас сжал расписные мехи гармошки и глянул на хихикающих девок. — Не желает гавкать, собака! Придется разозлить... Держите! — Он отдал гармошку девкам и стал засучивать рукава рубахи, — Ну, ваше сиятельство, приготовьте румяную мордочку, дубасить буду, перекраивать на рыло.

Не верил я все-таки, что он полезет в драку.

Он размахнулся и бабахнул меня кулаком в висок. Я не успел отклониться. Искры посыпались из глаз. Загудела, зазвенела моя голова, как железная бочка, по которой ударили кувалдой. А Тарас еще прицеливается.

А я? Тряпка! Мямля! Кукла, а не мужик.

— Смотри, какой устойчивый, Бьют его по сопатке, а он еще и харю подставляет. А может, ты баптист? Отвечай!

— Он глухонемой! — хихикает одна из девок.