Я люблю

Темнота со всех сторон, от гор и степей, обступает Магнитку. Темнота и ветры. Рыжая метель бушует над забоями. Пламя в топке, отзываясь на приближающуюся бурю, гудит и ржет. Обезлюдели забои. Заглохли «марионы» и «деррики». На подъездных путях застыли хопперкары.

Снизу тревожно названивают к нам наверх: где руда? Домны переключены на тихий ход. Голодают. Если в ближайшие часы не доставим руду, то печи придется выхолостить, выдуть шихту, иначе они закозлятся чугуном-недоноском.

А буря все ближе, сильнее. Со всех концов земли, со всех океанов и морей несутся ветры: вихревые, штормовые, ураганные. Рвутся провода. Падают телеграфные столбы. Стелются заборы. Взмывают крыши. Тарахтят пустые бочки. Все сыпучее превратилось в летучее: песок, мел, известь, рудная и угольная пыль.

А каково в такую бурю ремонтникам?

Мимо Двадцатки с железной крышей в зубах, с ревом и гулом промчался косматый ветрище.

Мой помощник Тарас, парень совсем не богомольный, неистово крестится. В такую погоду в самый раз вспомнить о боге.

И полчаса не прошло с тех пор, как загрохотал первый гром, а уже настоящий шабаш ведьм разыгрался. Бури в степных местах начинаются внезапно, ни с того, ни с сего.

Полил дождь. Хлещет вкривь и вкось. На Двадцатку взбирается наш составитель Вася Непоцелуев. Ребром ладони сгребает с лица воду, стряхивает на пол.

— Гордись, Сашко! Начальник станции доверил тебе великое дело. Поехали!

Вот так он всегда разговаривает со мной. Большого мнения о своем напарнике. Я должен понимать его с полуслова.

— Куда поехали?

— Вертушку потащим. Домны пропадают с голодухи. Дорогу расчистили, опробовали дрезиной.

Славный он, Василек! Сам, конечно, напросился. Не знает, как я рвусь вниз, к Ленке, а угодил.

Вася поторапливает меня.

— Живее, Сашко, а то девочки в белых фартуках повесят на дверь столовой черный замок, и мы с тобой останемся с пустым брюхом.

Стоп, Василек! Чересчур храбро. Я, брат, вприглядку, расчетливо, с опаской буду вкалывать.

— Рисковать жизнью ради ужина? — злится богомольный Тарас. — Да пропади он пропадом! Не выпендривайся, Васька!

А это тоже чересчур. Не устраивает. Рискнем! И ради ужина, и ради домны, и ради Лены.

Даю протяжный сигнал, сдвигаю рычаг и на самом малом пару иду к устью станции. Рядом с выходными стрелками, на запасном пути, под защитой крутого откоса в затылок друг дружке притулились близнецы моей Двадцатки: Тройка, Пятерка, Шестерка, Десятка, Единица, Семерка. Все под парами.

— А почему эти стоят, Вася?

— Такая у лоботрясов доля. Не понял? Могу и совсем разжевать и в рот покласть. Один гавкнул «а», другой сейчас же промычал «б».

— Ну и разжевал! Кто сказал «а»?

— Новенький баламутчик. Атаманычев Алешка. Не желает соваться в пекло поперед батька.

Одно за другим раздвигаются окна лоботрясных паровозов. Машинисты Кваша, Белобородов, Воронов, Штанько, Синеглазов смотрят на меня настороженно. А я им улыбаюсь.

Где же Атаманычев, новый водитель Шестерки? Стыдно на глаза мне показаться?

В узкое пространство между моей Двадцаткой и остальными паровозами вихрь пробивается только краем крыла, не мешает видеть и слышать. И дождь здесь терпимее.

— Добрый вечер, ребята! — во весь голос кричу я и срываю с головы кепку.

Обезоружился, не собираюсь своих товарищей шапками забрасывать, но они хмуро поносят меня молчанием.

— Здорово, молчуны! — говорю я.

Теперь не раскроет рот только чучело.

— Здорово, если не шутишь, — откликается Кваша, один из самых работящих и неговорливых машинистов на горячих путях.

— Да разве с вами, такими серьезными и строгими, можно шутить? — говорю я.

— Можно, но куда тебе... Шутило притупилось!

Голос у Кваши густой и вязкий, а лицо до самых глаз заросло щетиной. Он дважды в месяц, после получки и после аванса, на похмелье цепляется, как репей, ко всем и каждому. Если бы вчера не получил аванс, не бузотерил бы теперь.

Вася Непоцелуев толкает меня, подначивает:

— Чего ж ты молчишь? Дай горлопану сдачу!

Отодвигаю его в сторонку и продолжаю мирную беседу:

— Пошли вниз, ребята!

— Не привыкли мы по низинам ползать, — откликается Кваша. — Горную высоту любим.

Прорвало и его единомышленников:

— Куда ты лезешь, Голота?

— Жизнь надоела? Выслужиться надо?

— И выслужиться хочет, и ударный рублишко раздобыть, и перья нам вставить в одно место.

— Дохлому и ударные припарки не помогут.

Злится на меня братва поневоле. Сами себя в тупик загнали. Новичок Атаманычев не потащил в бурю вертушку потому, что не знает дороги. Кваша — человек бывалый, не из робкого десятка, но поддержал молодого машиниста. Воронов, Штанько и Семиглазов тоже склонили головы перед неписаным законом круговой поруки.

— Куда, спрашиваете, лезем?.. — говорю я без всякого раздражения, даже весело. — По украинскому борщу с солониной соскучились. Спешим. Столовую, боимся, закроют.

— А костью, той, что в борще, не подавитесь? — усмехается Кваша.

— Герою море по колено!

И все машинисты хохочут.

Горько на душе, всерьез хочется поговорить с моими товарищами. Не геройствую я, хлопцы. Боюсь бури, боюсь крутого спуска. А что делать? Труса праздновать?

Я в одну сторону тяну, они в другую.