Я хочу жить

Заходили ко мне ребята из класса, рассказывали новости, делали веселые рожи, разговаривали так громко, будто я глухой, хлопали меня по плечу, выкрикивали что-то вроде: «Держись, Санька! Мы еще добегаем, еще покажем!..» Я понимал — жалко им меня, вот и шумят, бодрятся…

Приходила и Анька Кутузова — мы с ней за одной партой с первого класса сидели. Хорошая девчонка, ничего не скажешь. Сколько раз мы ссорились, дрались — не сосчитать. Ей, конечно, всегда доставалось больше, но она не ныла и не жаловалась. За это я ее даже уважать стал. Сказал однажды:

— Давай, Анька, дружить. У меня, вишь, мускулы какие, — заступаться буду, да и вообще…

Она глянула на меня исподлобья, скривила губы.

— Фи, нужен ты мне со своими дурацкими мускулами.

Я тогда здорово обиделся на Аньку и только поджидал удобного момента, чтобы отомстить ей. Но так и не отомстил: вскоре случилась со мной эта беда.

Однажды Анька пришла тихая и грустная:

— Сегодня Валька Будкеев хотел на твое место пересесть — не пустила. И вообще никогда никого не пущу… Мы будем дружить с тобой. До самого десятого класса. Ладно?

Я ничего не ответил, только сглотнул твердый ком, который подкатил к горлу. Разве я мог сказать Аньке, что она зря не пустила на мое место Вальку Будкеева, что поздно говорить о дружбе. Нет больше быстроногого Саньки Чеканова, подбиты у него крылья… Врач сказал, что у меня туберкулез кости и что, если немедленно не взяться за лечение, останусь я на всю жизнь калекой, а то и пововсе загнусь…

Мама почернела от горя. Плакала. Глядя на нее, хлюпала пятилетняя Танька. Один лишь Димка держался да еще меня уговаривал: «Ты, Санька, не гляди на них, не расстраивайся. Я тебе костыль сделаю. А если не хочешь, то и без костыля обойдемся: об мое плечо обопрешься…»

Через месяц мама выхлопотала мне путевку в санаторий. Далеко. В Крым. В Евпаторию.

Запись третья

Когда уезжал из дома, в городе бушевал такой буранище, что за три шага ничего не было видно. Здесь — солнце, зелень, теплынь. Сколько учил по географии, а лишь теперь по-настоящему понял, какая огромная наша страна. Только сюда бы здоровому приехать. А так что: лежишь колодой да глядишь в окна. А что увидишь, что узнаешь? Даже в море не cкупнешься, хотя вот оно, в ста шагах.

Я приехал сюда в санитарном вагоне. Нас таких, разных больных ребят и взрослых, набралось по пути человек пятнадцать. Ехали вместе до самого Симферополя, а оттуда кто куда: в Феодосию, в Алушту, в Симеиз, в Качу на автобусах и самолетах. Я очень хотел полететь на самолете — ни разу в жизни не довелось летать. Однако не повезло: в Евпаторию шла железная дорога, и я поехал дальше в том же вагоне, надоевшем мне до чертиков.

До санатория от вокзала пришлось добираться пешком — не знаю, почему не было автобуса. Санитарка тетя Зина, которую послали встретить меня, прямо-таки извелась от злости: ругала то шофера, который, «черт губастый, наверное, прохлаждается в пивнушке», то санаторские порядки, то спою «горькую судьбину», потому что только ей так «везет» — плестись за здорово живешь.

А я был рад, что шел, — хоть что-то успел увидеть.

Правда, идти мне было те очень легко: и нога болела, и одет и был тяжело, по-зимнему: шуба-борчатка, шапка и валенки с галошами. Откуда я знал, что здесь такая теплынь. И мама от горя, наверное, забыла об этом. Прохожие с удивленном глядели на меня, а некоторые даже оборачивались: откуда, мол, взялся этот эскимос! А на какой-то улице из калитки выскочили две девчонки в белых панамках. Увидели меня, остолбенели. Одна как закричит:

— Ой, Катя, гляди, какой дед-морозик! Совсем настоящий!

А Катя — так бы и влепил ей затрещину! — фыркнула, как кошка:

— Фи, какой там дед-морозик! Он просто боится простыть. Маменькин сыночек…

Эх, думаю, привезти бы вас к нам на мороз, да в буран, да снег по пояс! Посмотрел бы, что вы тогда запели бы, куда бежали бы в своих форсистых панамах!

А в общем мне было наплевать на все эти слова, ахи и охи. Шагал я по городу, и до того мне здесь все казалось чудно — не сказать. Будто очутился я совсем в чужой стране. Нее было не таким: и улицы, и дома, и деревья, и даже люди.

У нас, например, тополя огромные, раскидистые. Под таким деревом в самый жаркий день прохладно. А здесь они будто веретена на тонких ножках. И не зеленые, а какие-то белесые, словно выцвели на солнце.

А вот улицы здорово понравились: ровные, чистые. Дороги и тротуары из асфальта. Дома почти все белые с красными крышами, стоят, будто грибы-мухоморы. А вокруг них деревья и кусты. И почти все зеленые, как будто уже разгар лета, а не март. Кое-где на клумбах даже цветы цвели. Если бы не сам их увидел — не поверил бы. У нас и летом на улицах цветы не растут: не садят их. И асфальта нигде не найдешь — дороги вымощены булыжником. И то не все — главные. А тротуары деревянные, узкие, в четыре доски. Дома тоже деревянные — из толстенных бревен. Поэтому улицы кажутся серыми, скучными.

А здесь всюду шумно, пестро и полно народа. Никто никуда не торопится, гуляют себе, разговаривают, смеются.