Я из огненной деревни…

Глянула я — а ей сюда попало, в переносицу. Только захрапела. А другой, старшей — что вот эта, на фотографии — ее и не услышала, как убили. Один прострочил и пошел тому помогать, за печку. Я взяла так вот и глянула.

Женщина не дает отодвинуть кровать, там дети ее, а он бьет ее наганом по голове. А он кроватью толчет тех детей, тех людей. Ведь не сразу же все скончались. Хрипят, стонут эти люди. Дети, те пищат, господи!..

Глянула я, а он заметил, что я живая. Дак он, что сделал: подошел и ругнул меня хорошенько. Тут же надо мною. С наганом. Синий-синий наган! — вот я вижу, как огнем, огнем меня по лицу. Я лежу в детях своих, а он все мне… порох этот… и пули все — шух, шух — бьют. Стрелял, сколько уже ему хотелось, бил из того нагана. Потом за ногу меня и потянул по крови среди хаты, по крови, что люди там… Потянул, и сам уже посвистел, посвистел в хате и ушел!

Вышел из хаты, а глинобитка эта была черепицею крыта, ее трудно было поджечь. А в сенях тот дядька сено сложил, потому что не имел сарая. Дак он то сено поджигает. Поджигают сено и все свистят там, говорят, и ругаются, и всяко…

А потом мой хлопец поднялся. Этот, что теперь поехал куда-то на курорт, говорил, — мой Жорж. Подал голос и идет к порогу. Я думаю: може, это обратно тот немец? Я уже не гляжу, лежу в этой крови… Потом слышу: шлепает, пошел к порогу… Дай же я погляжу, кто там шлепает. Глянула, а это ж мой хлопец! Дак я говорю:

— Жоржик, куда же ты, дитятко мое? А он говорит:

— Мама, а вы живые? Хотел — нехай и меня!..

— Живая, дитя мое… Иди, дитятко, ложись на это самое место. Може, оно счастливое, може, мы и останемся.

Он пришел и лег на том месте, где лежал. Може, через минутку… услышали все ж таки они! Влетает один в хату. И кричит:

— Поднимайсь!

Три раза крикнул так, но он нас не поворачивал. А там люди хрипят, доходят… Ну, невозможно терпеть! Побегал, и в печь, и под печь глянул, шкафчик стоял — и в шкафчик поглядел… Гранату под печь кинул… Посвистел, посвистел и ушел…» [59]

Мария Нагорная.

«…Стало уже вечереть, солнце садиться начало… Не зашло еще, но уже село. Ну, мужчины, решили: „Пошли!“ Посмотреть, что там делается. Собралось несколько человек. И я пошла с ними: отец же пошел, дак и я пошла с ними. Выходим на самый уже край, а тут буквально метров за десять — немцы… Зажгли спичку — прикуривали, что ли. Еще не темно было, но в лесу сумерки. И мы тогда снова как бросились назад — врассыпную бросились, кто куда. Одни мы, свои, втроем остались: отец, мать и я. И потеряли этого племянника даже моего.

Вопрос: — А немцы стреляли по вас?

— Стреляли. Они ж в лес боялись идти, а думали, что, може, это партизаны. Но они за нами не побежали, а только обстреляли. А мы спрятались и сидим, да уже одни, никого больше не нашли. Уже и хорошо стемнело, уже и зарево стало гореть. И столько страху, такой треск почему-то, что нам все кажется: кто-то едет на железном ходу… А никто не едет. Оказалось, что это горят дома, от черепицы…»

Мария Кот.

«…А они там жгли, сколько им хотелось, и зажгли все-таки, крыша все-таки загорелась, хоть и черепицею крыта. А сами ушли. Сгорело это дерево, что под черепицей было, и упала эта крыша… Так этот мой хлопец говорит — Мама, а мы сгорим…

А стекла нема в окнах, одни рамы. Повыбивали. А я говорю:

— Ну, куда ж мы денемся? Они ж все еще свистят. Еще стоят поодаль, им там можно еще стоять. Потом сгорела эта крыша, упала, а мы лежим. И не слышно, что они кричали или свистели около этой глинобитки. А потолок это — тресь, тресь, трещит… Ну, что ж, думаю, не убили, то покалечит, как упадет, и кончено будет. Встала я и говорю:

— Ну, теперь утекаем! Утекаем, вылазим! Поднялась я с этой земли, а так вот кровать стояла под окном. Я это стукнула в ту раму и гляжу. Слышим, что где-то кричат, стреляют, люди пищат… И так, и так! А около нас нема никого, тишина.

— Утекаем теперь!

Жора вылез, а я схватила младшую, ей было девять лет… Взяла, поднесла на эту кровать, положила, сама перелезла через нее… Горит и на ней платье, и на мне горит… Вытаскиваю эту девочку. Замчала в ту яму, где там глинобитку делали, положила… И опять же лезу по тому самому огню — за старшей… Это ж, думаю: как упадет потолок — дак уже сгорит! Мало что поубивали, а то ж еще и сгорит!.. Влезла я обратно, вскарабкалась в это окно. Достала старшую. Она была рослая, не такая малая, как я. Дочка! Ей тогда было уже годов семнадцать… Потянула, подняла. Так оно такое молодое, мя-ягкое! Еще теплое дитя, колышется — я ж ее не подниму! А все ж таки набралась силы такой, что подняла. Подтянула ее до кровати, потом на кровать, на подоконник, сама через нее — и снова стянула. Говорю:

— Жоржик, помоги ты мне ее… Говорит:

— Не помогу, мама, я раненный. Я ж вам ничего не помогу.

Я ее затянула в ямку да — листьями… Лопухи там такие разрослись осенью… Прикрыла я их, минуточку передохнула. И мне так страшно там — невозможно! А уже так смеркалось. Уже было погорело: там они раньше подожгли…

— Теперь, говорю, утекаем!..