Я из огненной деревни…

Вот так всю Беларусь хотели превратить в лагерь смерти. Только вместо колючей проволоки — «оцепление»; цепи карателей со всех сторон; набитые людьми хаты, амбары, сараи — это уже «деревенские крематории». И называлось оно не по-лагерному, не «редакцией», а всего только: «сход», «собрание», «проверка паспортов»…

Ирина Ивановна Лопатка. Лочин Осиповичского района Могилевской области.

«…Ну, а тогда ходит этот немец и — на улицу! Гонит на улицу. Всех, до одной души, на улицу. Ну, мы, правда… Я девочку за руку, и булка хлеба лежала на шкафчике — я за эту булку, под мышку — и на улицу. Мы ж думали, построят и снова, може, отпустят.

А они построили в ряды, в три ряда и погнали на колхозный двор. Там снова построили в два ряда… в три ряда также. Всех, всех! Всех повыгоняли: из бани, из магазина, из клуба — всех, всех. А потом ходят и выбирают. Вот поглядит в глаза и — за плечо или за руку вытащит. И вытащит, в другой ряд ставит.

Дак я девочке говорю:

— Налечка, беги к бабушке и стой. А мы с Катей утечем.

Так звали брата жену. И у нее трое детей. Уже намерение было, что нас на Погорелое погонят, а там большой лес, дак я говорю:

— Мы утечем. Лесом будут гнать, дак мы утечем.

Уже село горит. Дверь у нас открытая в хате, дак наложили соломы, натаскали немцы, и уже из дверей полыхает огонь. И тогда они погнали нас. А эта девочка моя плачет:

— Не хочу.

Стала около бабушки и стоит уже, плачет. Полицай идет.

— Чего ты, девочка, плачешь?

— К маме хочу.

— А где твоя мама? Иди к маме.

Она прибежала, я ее за руку, и командуют нам:

— Вперед!

Погнали нас. А этот вот, старый был, наш сосед, дак он не может идти, дак они его палкой, палкой! Потом одна старуха была. И ту — палкой. И девка, може, девятнадцати-двадцати годов, дак она под ельником лежала, спряталась. Дня два там лежала. А тогда весна холодная была, в мае, что ли. Это уже последний год был. Дак они к той девке и поспихивали всех, а мы их уже не видели. Ну, а нам скомандовали:

— Вперед!

А всех, кого повытаскивали из рядов, — назад, в село. В дом их погнали, и в сенцы. И еще в два дома…

А когда вернулись из лесу те, что были в лесу, дак они уже горели. Дак они багры брали… Они их тут поворачивали — узнавали, каждый своего. Хоронили потом. Вот тут памятник стоит. Много, много — може, дома четыре заполнили!..

А нас гнали на Погорелое сначала, семей десять с детьми. Потом прошу девок:

— Девки, утеките которая. Партизаны ж не все пропадут, хоть скажете, кто живой, а кто…

Боялись, никто не утек. Девчат несколько там шло с нами. И никто тогда, никто не утек. Тогда нас в Буду загнали и закрыли в сарай. А мужчин отделили и в истопке заперли. Дак мужчин там много было, а помещение малое, дышать было нечем, дак они потолок подняли. Ну, а нас загнали в сарай, все ночевали. Ну, а назавтра выгнали и снова построили, и снова так же выбирали. Еще наших семь женщин с детьми выбрали.

Вопрос: — Что-нибудь спрашивали или просто так: посмотрит и выбирает?

— Так вот посмотрит и за руку вытащит или за воротник вытащит — а остальных уже погонят в Лапичи. Дак многие сами просят. Тут у нас одна женщина была, уже старая, дак она говорит:

— Паночек, я уже старая, не дойду в Лапичи.

Сама в огонь… А какую насильно вытащит — черт их знает! Я не знаю, как они узнавали…»

Куда, в какую шеренгу проситься, люди не знают. И многие — сами в ту, которую как раз осудили на смерть, на сожжение. А палачам вон как весело играть «в кошки-мышки»: ну, ну, бабка, гори, если сама напросилась!

«Дак тех в истопку загнали, а нас повели в Лапичи. Их сначала в истопку загнали. После, говорили, погнали в Полядки и там сожгли. Семь женщин с детьми. А одна девочка большая была и с ней четверо младших, дак она тоже сама просится, говорит:

— Паночек, я не донесу.

— Одно с ней было маленькое.

— Ну, дак становись тут!..

И ее, ту девочку с детьми, тоже загнали и спалили… Не знала и попросилась…»

Это они любили — повеселиться, «трудясь». В Збышине Кировского района убили всех, кого нашли, а в живых оставили двух стареньких женщин по семидесяти лет, а одна еще и слепая была: «Нехай живут — Советскому Союзу на расплод будет!..» Это их так опьяняло — власть над жизнью и смертью людей, целых семей, целых деревень. Шурупчики огромной бесчеловечной машины, механические исполнители воли «высших», тут они тешили свою душу властью над другими — чувствовали себя «арийскими богами», что сами себе выбирают человеческие жертвы.

Другой район, другая деревня, другой рассказ…

«…Сидели мы в той хате, може, два часа, а може, и больше. В крайней хате. А потом уже двое идут. Один переводчик, а другой такой высокий немец. Нахрамывал на правую ногу. Палка у него была. Держит палку эту резиновую… Ну, знаете… Как открыли хату — стали в дверях и смотрят. Поглядели, поглядели, семьи полицейских сразу вычитали и вывели. Ихнее родство. А нам уже всем, значит, положено погибать… Ну, там у нас был по неделе староста. Один человек был старостой, другой был старостой, третий… И тут он подошел и стал просить:

— Отпустите меня с семьей…