Я из огненной деревни

Евхима Парфёновна Баланцевич была в ту пору тоже солдаткой, как и Мария Хамук, и её муж находился в плену с польско-немецкой войны. На руках у молодицы оставался шестилетний сын, а рядом с нею была старенькая мать, из тех матерей, которых народная песня называет советчицей в хате. Евхима Парфёновна говорит:

«…Как ещё гнали до школы, то все люди так говорили, може, ещё в Германию повезёт, а уже как минули ту школу, то люди говорят: «Нема нас. Поубивают нас…»

Один, – его звали Кальчук, – как поехала машина краем, он увидал немцев, выскочил через окно и начал утекать в кусты. Добежал до кустов, и там его убили.

Немцы стали с машины по ему стрелять. И приехали назад, та машина, в огород, и говорят:

– Нашу машину обстреляли, а вы еще говорите, партизан нет. А нашу машину обстреляли.

А кто ж стрелял?

Мы ж все в огороде…

Пришла его мати ридна и говорит дочке:

– Нема, дитынонько, нашего Йвана.

И вот тоди мы вси сталы плакаты. Коли нема Йвана, говорим, нема и всех нас.

Его убил над канавой.

Вопрос: – А он на самом деле стрелял по машине?

– Никто не стрелял по ним, только так они говорили, чтоб мы не разбежались в огороде, что вот «в нашу машину стреляли».

Вопрос: – А партизаны у вас тут были?

– Не. Мы не бачилы тут. Партизанив мы тут николи, николи не бачилы. Только один человек, когда убивали, был из нашей деревни в партизанах. Радиюк Владимир.

…Ой, загнал ту молодёжь… Потом уже машины стали ходить, лопаты собирать в деревне. Насобирали тех лопат и дали той молодёжи, чтоб ямки копали. Накопали тех рвов, я не видела как. Слышали, из пулемёта сёк, слышали тот звук, как стреляли. Из пулемёта сёк…

Ну, что ж, сидим, дожидаем поры: уже никуда не убежишь.

И уже поубивал их, и тогда давай уже брать старших парубков, мужчин. Повыбирал тех мужчин, и то гнал, то возил там – всяк было.

Поубивал их, тогды давай уже выбираты бабов. Меня тоже туда завезли на возу… Кто не мог идти, кто идёт, кто сидит. Я вот уже и не помню, сколько нас душ сидело на возу… И хлопчик мой со мною. И моя мати – уже когда мы подъехали до того кладбища, то думали, что там люди убиты, а то одёжа лежала.

Довозит нас – а то одёжа, что обдирает… Заставляет нас раздеваться, уже будет убиваты. И то уже раздеваемся… А мне, знаете, моя мати родная говорит: «Просись, дитынонько».

А мой, знаете, чоловик был в плену в Германии. Дак я говорю:

– Панейку, не бейте меня, мой муж в Германии, в плену. В Германии, говорю, а у меня, вот, и хлопчик…

А он сразу и говорит:

– А письма у тебе е?

Говорю:

– Нема.

– А паспорт у тебя е?

– Е.

А у меня, в кармане, был как раз паспорт, взяла… Он мне, тот, что заставлял одёжу обдирать, говорит:

– Ты стой, будь задней.

Я и стою. Уже пошла моя сестра замужняя и дивчинка, и мати уходит, ещё дивчина была, четырнадцать годов, снова невестка с двумя хлопчиками: одному четыре, другому – два… Они пошли от меня, а я уже думаю: «Как я пойду на ту смерть…» Я остаюсь одна. Стою я, знаете, одна. Стою и стою. Уже и погнал их, пораздевал их. Я дивлюся так во, как они раздеваются. И пораздевались и пошли туды. Вот так, туды, за кладбище. Он по эту сторону кладбища раздевал, а по ту бил людей, и не было видно тех рвов, там, где я стояла.

А после тот немец говорит мне:

– Иди, сядь на жердях.

А то кладбище обгорожено такими жердями было.

Я пошла, села, взяла того хлопчика, о это напротив той груды, что одёжа лежит. Дивлюся: тех подгоняет, те раздеваются, тех отгоняет туды – уже убивать, тех привозит, то пригоняет – во!.. Я так дивлюся, как народ тот распределяется…

И без шапки, только в одних рубашках, рукава засученные. И захватывает тех людей и уже гонит до ямы, стрелять… Немцы в одних фабричных рубашках и без шапки – гэть! С пистолетами. Я сама видала. И горилку пили, знаете, и горилку пили! По чекушке берет, из кармана вынимает, чекушку расколыхае и глотком – разом… Он, наверно, затем, чтоб смелость была…

Я так, знаете, сижу, сижу… А после четыре немца, во такие пузатые, мордастые, в погонах, с козырьками. Стали надо мной и что-то, знаете, погергетали, погергетали один одному и пошли от меня. Пошли. Ничего не сказали…

Моего мужа два брата погибло и отец. И у меня, знаете, родни убили: два брата, батька и мати, и у одного брата двое детей, и у другого двое детей, и сестра замужняя, дивчина… Вот уже я сейчас посчитаю, сколько душ…

Вы знаете, и забыла, сколько душ… Два брата… Пятнадцать из моего роду погибло, из чоловикова – тоже погибло два брата и батька, а мати и бабушка остались. И я во, и хлопчик…»

Эти мирные люди, оказавшиеся перед дулами автоматов, искали выхода. Своих родных, которые попали в немецкий плен из польского войска, они выдавали за людей, которые как будто находятся на работе в Германии. И иногда этот приём срабатывал. Разъяренные повальным убийством, каратели вдруг отпускали кого-нибудь. Очевидно, чтоб показать и убедиться, что и они – «фюреры», «боги».