Я исповедуюсь

– Да нет же! – снова соврал я. – Зачем мне сбегать?

– Почему ты не говоришь мне правду?

Но я не сошел с ума, чтобы рассказать ей о Саре – о своем желании раствориться, начать все сначала, перевернуть весь Париж в поисках Сары – или о том, что я дважды пытался нанести визит семейству Волтес-Эпштейн, пока на третий раз отец и мать Сары не приняли меня и не сообщили очень вежливо, что их дочь по собственной воле уехала в Париж, потому что, по ее собственным словам, она хотела быть подальше от вас, вы причинили ей много горя. То есть вам должно быть понятно, что вы не особенно желанный гость в нашем доме.

– Но я…

– Молодой человек, не настаивайте. Мы ничего не имеем против вас, – соврал сеньор Волтес, – но поймите, мы должны защитить свою дочь.

Я был в отчаянии и ничего не понимал. Сеньор Волтес встал и знаком показал, что мне тоже следует встать. Я медленно повиновался. Я тот еще плакса и не мог сдержать слез – они жгли мои красные от унижения щеки, словно капли серной кислоты.

– Это какое-то недопонимание.

– Нам так не показалось, – сказала на своем гортанном каталанском мать Сары (высокая, с некогда темными, а теперь несколько выбеленными сединой волосами и карими глазами, похожая на фотографию Сары через тридцать лет). – Сара ничего, ничего, ничего не хочет знать о вас.

Я уже выходил из гостиной, повинуясь жесту сеньора Волтеса. Но вдруг остановился:

– Она ничего не просила передать мне? Может быть, письмо или записку?

– Нет.

Я вышел из дома, где тайно бывал, когда Сара меня любила, не попрощавшись с ее родителями – такими вежливыми и такими непреклонными. Вышел, пытаясь сдержать слезы. Дверь тихо закрылась за мной, и я несколько секунд простоял на площадке, как будто бы от этого был ближе к Саре. Потом я безутешно разрыдался.

– Я не пытаюсь сбежать, у меня нет для этого никаких причин. – Я выдержал паузу, чтобы подчеркнуть сказанное. – Ты поняла меня, мама?

В третий раз я соврал матери и клянусь, что услышал, как вдруг запел петух.

– Я прекрасно тебя поняла.

Она посмотрела мне в глаза:

– Послушай, Адриа…

Впервые она назвала меня не «сын», а «Адриа». Впервые в жизни. Двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят какого-то или семидесятого года.

– Да?

– Если не хочешь, можешь не работать. Занимайся скрипкой, читай свои книги. А когда я умру, возьмешь управляющего в магазин.

– Не говори о смерти. И со скрипкой покончено.

– Куда, ты говоришь, хочешь поехать?

– В Тюбинген.

– Где это?

– В Германии.

– И что ты там забыл?

– Косериу.

– Кто это?

– Разве ты не гоняешься всю жизнь за девушками на факультете? Система, норма, речь.

– Ладно тебе, кто это?

– Румынский лингвист, у которого я хочу учиться.

– Теперь, когда ты сказал, мне кажется, я что-то про него слышал.

Он замолчал, хотя был раздражен. Но потом не выдержал:

– Разве ты здесь не учишься? Разве ты не отучился уже половину курсов, к тому же на отлично?

Я не сказал ему, что хочу ходить на лекции Нестле, потому что, когда мы с Бернатом встретились в шумном и тесном кафе на факультете, где все глотали на ходу кофе с молоком, я уже знал, что Вильгельм Нестле несколько лет как скончался. Упомянуть его было бы все равно что поставить заведомо ложную ссылку в статье.

Два дня мы не виделись, и я ничего о нем не знал, а потом он пришел ко мне домой готовиться к экзамену, как если бы я был его преподавателем. Адриа открыл дверь, и Бернат вместо приветствия ткнул в него пальцем и торжествующе сказал:

– А ты не подумал, что в Тюбингене все занятия проходят на немецком?

– Wenn du willst, kannst du mit dem Storioni spielen[190], – с холодной улыбкой ответил Адриа, пропуская его в квартиру.

– Я не понял, что ты сказал, но согласен.

Канифоля смычок – слегка, чтобы не испортить звук, – он процедил: некрасиво, что ты мне этого раньше не сказал.

– Почему?

– Ну, предположим, я твой друг.

– Поэтому я тебе сейчас все рассказал.

– Настоящий друг, идиот! Ты мог бы сказать: мне тут пришла в голову безумная мысль уехать на несколько недель в Тюбинген, – тебе не кажется, настоящий ты мой друг? Ты не мог так сказать?

– Ты посоветовал бы мне выбросить это из головы. А на эту тему мы уже разговаривали.

– Ну не дословно так.

– Ты хочешь, чтобы я всегда был под рукой.

Вместо ответа Бернат положил партитуры на стол и стал играть первую часть бетховенского концерта. Я, пренебрегая вступлением, присоединился к нему с оркестровой партией в переложении для фортепиано, стараясь имитировать даже тембр отдельных инструментов. Закончив играть, я был изможден, но взволнован и счастлив, потому что Бернат сыграл безупречно, не просто совершенно. Как будто хотел показать мне, что ему не понравилось мое последнее замечание. Когда он закончил, мне не хотелось нарушать воцарившуюся в комнате тишину.

– Ну?

– Хорошо.

– И только?

– Очень хорошо. Совсем иначе.

– Иначе?

– Иначе. Если я правильно услышал, ты был внутри музыки.

Мы помолчали. Бернат сел и отер пот. Он посмотрел мне в глаза:

– На самом деле ты хочешь сбежать. Не знаю от кого, но сбежать. Надеюсь, не от меня.

Я посмотрел другие партитуры, которые он принес: