Я ищу детство

Девичеству её Костя, конечно, немало подивился, но так зауважал её за эту редкую в женской казарме «невидаль», что прикипел всей душой, как блин к сковородке без масла — не отдерёшь. А уж когда расчухались они за своей занавеской на подаренной свёкром кровати, когда узнали друг друга до последнего пятнышка, до последнего волоска — полюбили до гробовой доски, до смертного часа (она-то уж знала это). Сигалаевские холостые братаны только облизывались, глядя на них, пытаясь иногда по-родственному запустить невестке «щупака» в тёмном монастырском коридоре, но у Клавы (ни мужу, ни свёкру ни слова) рука была шершавая, фабричная, привыкшая к машине и к суровой суконной нитке — братаны только вёдра и корыта считали спинами в монастырском коридоре.

Потом началась война, Костя начал выпивать, задираться с полицией, приползал домой пару раз с битой рожей, отплёвываясь кровью (все Сигалаевы были драчливыми мужиками — в свёкра), но скоро его погнали на войну и тем отвели от тюрьмы.

А после войны, когда у них уже было двое, Тонька и Зинка, а потом и третья родилась, Анечка, они переехали из монастыря, от свекрови, вот в этот барак. И теперь Костя грозится вместе с другом своим в галифе, Заботиным, построить вместо свалки новые дома. И если у них родится к тому времени мальчик, то их будет всего шестеро, и уж меньше двух комнат им никак не должны дать на шестерых-то, а то, смотришь, и три дадут, целую квартиру.

…В темноте заплакала во сне Анютка, и Клава подошла к люльке. Дала дочке соску с манной кашицей в бутылке, качнула несколько раз люльку, тихо сказала:

— Спи, донечка, спи, рыженькая…

Косте с кровати была видна стоящая возле окна Клава. И в нём снова родилось желание. Когда Клава, поправив одеяло на старших дочерях, снова полезла через него в кровать к стенке, он задержал её, озорно шепнул:

— Кто мальчишку просил?

— Хватает уже на мальчишку, — тихо засмеялась Клава, — с верхом хватает.

— А на мальчишку больше материала требуется, чем на девчонок, — не унимался Костя.

И им снова было хорошо и счастливо друг с другом, они снова летали в ночном небе Преображенки и вместе и отдельно, устало откидывались друг от друга и снова неутолимо падали один на другого, и всё это повторялось ещё много раз, до самого рассвета. (Вот так любили друг друга рыжие Костя и Клава Сигалаевы, с такой редко встречающейся щедростью природы подходили они друг другу — и душой, и сердцем, и плотью.)

«Ключ по замку» — как говорят в таких случаях в народе.

Клава просила у Кости рыжего мальчишку, и Костя обещал ей этого рыжего мальчишку, но им не дано было судьбой рожать сыновей, им было дано рожать только дочерей.

И может быть, именно в ту ночь Костя и Клава и дали начало жизни своей четвёртой дочери — Алёне, самой красивой из всех сестёр, рыжей Алёне Сигалаевой, с которой до войны я учился в одном классе, с которой мы вместе делали уроки, для которой я написал когда-то (давным-давно) первые в своей жизни стихи.

ВОСЬМАЯ ГЛАВА

Довоенная северо-восточная рабочая окраина Москвы между Измайловом и Сокольниками. Преображенская площадь и Преображенская застава, Электрозавод, фабрика «Красная заря», Ткацкая улица, шесть белых шестиэтажных корпусов напротив входа на Преображенский рынок и въезд на Преображенское кладбище, Преображенский монастырь (бывшее Преображенское село Петра I) и огромная роща-сквер по обоим берегам реки Хапиловки между Преображенским валом с одной стороны и улицей Девятая рота — с другой.

Население нашего района на девяносто процентов состояло из рабочих и работниц огромного количества заводов и фабрик, расположенных между Измайловом и Сокольниками на берегах Яузы и Хапиловки.

Рождению на рабочей московской окраине я, наверное, многим обязан в своей жизни. Я рос в рабочей среде, и, хотя родители мои были интеллигентами в первом поколении (отец — учёный из питерских слесарей, а до этого — смоленский крестьянский сын, мама — учительница, дочь кровельщика с Мелитопольщины), я вырос среди рабочих семей и рабочих детей, и, по всей вероятности, многое в моём характере и судьбе складывалось под влиянием неписаных законов, принятых в этой среде.

И может быть, именно это наследие Преображенского детства не один раз спасало меня в жизни — во время войны, например, в эвакуации, когда острые её углы сходились над моей головой слишком тревожно и грозно.

Все шесть этажей нашего подъезда, в котором жило и семейство Сигалаевых, были битком набиты мальчишками и девчонками моего возраста, отцы и матери которых работали или на Электрозаводе, или на фабрике «Красная заря». Все взрослые обитатели нашего подъезда хорошо знали друг друга, и поэтому у нас в подъезде было принято запросто ходить в гости друг к другу — из квартиры в квартиру, с этажа на этаж.