Я ищу детство

Через неделю, рано утром, на окраине города, где временно разместилась и квартировала кочевавшая по деревням и сёлам зондеркоманда, был найден труп обер-лейтенанта Гюнше. Начальник команды был убит зверски, с особой жестокостью, двадцатью двумя ударами ножа в грудь и спину.

Вечером того дня по подозрению в убийстве обер-лейтенанта полевая жандармерия арестовала в местном гаштете пьяного Лимона.

На первом же допросе, протрезвев, он сознался в том, что в одиночку, без сообщников, убил Гюнше. Мотивы совершённого преступления обвиняемый назвать отказался.

Полевой суд заседал пять минут — Лимон был приговорён к расстрелу на месте.

Заместитель начальника зондеркоманды, зная о дружбе Крысина с приговорённым, улыбнувшись, назначил Николая в группу расстрела.

Лимон стоял возле каменной стены без мундира, в белой нижней рубашке — худой, длинный, нескладный, с неизменной своей кислой улыбкой на продолговатом жёлтом лице.

— Николай! — неожиданно крикнул он Крысину по-русски, чисто и без акцента. — Не скучай здесь без меня, скоро встретимся!

И Крысин, свинцово напрягшись, и чтобы не мучился Лимон ни одной лишней секунды на этой, уже чужой для него земле, выстрелил недолгому и нелепому своему другу прямо в переносицу.

После расстрела Лимона Николай Крысин как бы потерял самый последний интерес ко всему, что окружало его. Багровое облако какого-то невыносимого похмелья чугунно придавило его к земле. Он что-то делал — ходил, говорил, куда-то ездил, но всё это происходило механически, как бы уже не с ним, как бы в тумане, без участия его сознания и воли.

Николай чувствовал, что заболевает. Не телом, не душой (тело навечно запеклось какой-то ржавой, засохшей коркой, а душа… души давно уже не было, на месте души дремотно печалилась окоченевшая пустыня). Он заболевал отрицанием действительности, физическим отрицанием самого себя в ней.

За крупную взятку, симулируя падучую болезнь, Крысин перед самым выездом зондеркоманды на очередную акцию лёг в госпиталь. Пролежал неделю, а потом, опять же за взятку, быстро пройдя через комиссию врачей-фольксдойче, падких на золотые безделушки, устроил себе перевод в обычное полевое полицейское соединение.

С этой частью его носило ещё некоторое время по оккупированной территории, теперь уже стремительно уменьшавшейся перед широким фронтом неудержимо наступавших советских войск.

Однажды в составе отдельного полицейского отряда, брошенного на подавление партизан, Крысин оказался в тех самых местах, где его взяли в плен. И впервые за много месяцев к нему внезапно пришли необычайно яркие, совершенно отчётливые и подробные воспоминания о первых днях войны, о первом его ранении, первом госпитале, первой атаке, службе в трибунале… А за этим потянулось довоенное — Москва, Преображенка, отец, мать, Тоня, братья… Он испугался ожившей памяти. Когда-то приказал себе намертво забыть всё это, вычеркнуть навсегда из души и сердца, потому что к этому возврата не было. Но теперь он понял, что омертвление памяти не будет длиться вечно, что память будет прорываться к нему, будет наносить ему раны и заставлять вспоминать прошлую жизнь, оживлять всё то, что он хотел было до конца своих дней отбросить за черту своего плена.

И он впервые подумал о том, что, отрываясь от зондеркоманды, он, может быть, подсознательно надеялся на что-то, на какие-то перемены своей судьбы…

…Партизанский отряд, на поиски которого было брошено полицейское соединение, был организован совсем недавно на базе старого отряда, ушедшего в рейд по немецким тылам; состоял он из новичков и молодёжи и действовал крайне робко и неумело. Вскоре его обнаружили и почти полностью уничтожили. В плен попали только две санитарки и писарь, до войны работавший в местном райисполкоме и сохранивший при себе исполкомовские бланки и печать.

Подчиняясь каким-то тревожным, инстинктивным ощущениям, какому-то сильно развившемуся у него в последние дни страховочному чувству, Крысин незаметно втащил писаря в пустую партизанскую землянку, подпёр дверь колом и под пистолетом заставил написать на исполкомовском бланке справку о том, что старший сержант Николай Фомич Крысин, совершив побег из лагеря военнопленных, находился в местном партизанском отряде, геройски воевал и выполнял все задания командования. (Так оно и могло быть на самом деле, если бы он, исчезнувший из своей части именно в этих местах и находившийся в лагере, до похоронной команды, неподалёку отсюда, действительно совершил бы побег.)

Едва он успел спрятать справку в карман, как в землянку, выбив кол, вломились пьяные полицаи, заорали, что нечего тут допрашивать всякую сволочь, схватили писаря за шиворот и поволокли наружу. Николай надёжнее перепрятал справку и выбежал следом, опасаясь, что писарь может «продать» его. Но едва он откинул дверь землянки — рядом затрещали выстрелы. Было поздно — писарь и две санитарки уже лежали на земле в натекающих лужах крови.

— За что пленных побили, мать вашу!.. — дико заматерился Крысин, замахиваясь автоматом на стрелявших.