Я иду!

Гроза
      надула
           паруса
и развернулась,
             и потом
воздушным черным кораблем
с бортов
         ударила огнем!
И поплыла,
           и покачнулась,
и, первой каплей прозвенев,
земли притихнувшей коснулась,
пробив
     навылет
               сердце мне.
Но не убила…
               Нет, убила!
Все, что когда-то притупилось,
вздыхало,
         вслух не говорило,
смирилось,
         сжилось,
                   притаилось…
Заговорило сердце
                  смело!
Сухой непримиримой болью
в нем ожили осколки смеха
и черные обломки молний.
Я слышу,
         как навстречу грому
распахивают люди окна!
Передо мной
            в соседнем доме
упали шторы,
             ставень хлопнул.
Гроза проносится по крыше,
коробится железным штормом,
но я грозы уже не слышу,
я слышу ставни,
               вижу шторы.
Я слышу,
         вижу,
            ненавижу
их, притаившихся, притихших,
слагающих о грозах оды!
Какие окна?
      Что за окна?
Ведь это же сердца…
— Спаси-и-те! —
смеюсь.
      Напротив гаснет свет.
— Все дома?
           — Все.
                 — Назад.
Сидите,—
шепнула тишина в ответ.
Гроза —
      Явление природы.
Гроза,
       бессильная гроза.
Она уйдет в громоотводы,
она надует паруса
и вымпел-молнию опустит,
всю ярость
      передав
                   громам,
чтобы уплыть
           в звериной грусти
к своим далеким берегам.
А мне
       в своем остаться мире —
суровом,
        радостном,
                 жестоком,
грозой разбитом на квартиры
закрытых
       и открытых окон.

«Идет оркестр»…

Идет оркестр…
Кого-то хоронили.
Родился кто-то.
Кто-то разлюбил.
Кого-то с пеною у рта хвалили.
Кого-то
        где-то
           кто-то оскорбил.
Над всем над этим
пролетает вечность.
И я живу,
           и я умру, конечно.
Как странно —
                  есть,
и вдруг меня не будет,
а кто-то будет,
будут песни, смех,
и лимонад
          в тени зеленых будок
веселый малый будет брать на всех.
Иду к реке.
Опять лучами солнце
толкает в спину —
                  весело шагать.
Смотрю,
       как пена кружевами вьется,
смотрю и говорю:
— Спасибо, мать!
За что?
За то, что у меня меж пальцев
вода струится…
Странная вода!
Она свиваться может,
                       разливаться,
натягивать упруго невода.
Иду!
   Трещит надутая рубашка.
Пью лимонада подслащенный лед.
А по стеклу
 куда-то вверх
                      букашка
ползет,
       срывается,
                  опять ползет.
Старушка в землю просится клюкой.
Бежит девчонка
                        с теннисной ракеткой.
И голосом охрипшим:
                               — Светка!…

Орет мальчишка за рекой.

«Над рощами вовсю зарницы плещутся»…

Над рощами вовсю зарницы плещутся,
и лупят
       капли
            крепкие
                    по кепке,
и мокрая листва, свистя, полощется,
и под подошвами
                ворочаются камни!
А руки
       почему-то стали граблями,
а ты
    хохочешь
            прямо из грозы!
А по земле
             с размаху
                   лупят градины
и вскакивают
     шишками
                     грибы!
Мы оседаем вдруг,
                   отяжелевшие,
как путники перед крыльцом ночным,
и все стучим сердцами ошалевшими,
друг в друга,
            ослабевшие,
                           стучим…
Стучим!
       Глаза, как фонари чадящие.
Стучим!
       В дыму багровые обрывы.
Июльские, прозрачные, над чащею
стоят дожди
            и остро пахнут травы…

Кружка воды