Я и Он

От негодования и омерзения хочется просто рвать и метать. На этот раз я не церемонюсь и выдаю «ему» напрямик: «- Мало того, что ты затеял идиотскую, похабную игру в прижималки. Это еще куда ни шло: одним проколом больше, одним меньше – дело привычное. Но что я никак не могу снести, так это твои издевки над несчастной девчонкой. Ты оскорбил ее, осмеял, смешал с грязью. Мерзавец, тварь, поганец, ничтожество! – Ха-ха-ха! – Ничего смешного. Уголовная рожа! – Ха-ха-ха! – С чего это ты веселишься? – С того, что вижу перед собой плешивого большеголовика, который бредет по тихим улицам, жестикулируя и говоря сам с собой, а редкие прохожие оборачиваются и с удивлением смотрят на него, полагая, что он явно не в своем уме».

К счастью, я уже подошел к едко-желтой домине смешанного, казарменно-бюрократически-барочного стиля, в которой живет моя мать. Вхожу в просторный Двор; тут и там разбросаны пыльные клумбы с общипанными пальмами. По бетонной аллейке направляюсь к лестнице, обозначенной буквой «Е». Тем временем «он» продолжает ехидничать: «- Ну и кислый же вид имела эта усатая девка: весь автобус был на нашей стороне.

– Ты хочешь сказать – на твоей».

После утренней хандры и блажи «он» остывает и расслабляется. Теперь от «него» веет довольством, и я знаю, в чем тут дело. «Он» прямо-таки млеет от мысли что скоро увидит малышку кухарку с толстой белой косой, обвитой вокруг головы, словно веревочная оплетка вокруг новенькой корзины. Старый, дребезжащий лифт останавливается: я выхожу на унылую, неоправданно большую лестничную площадку и звоню в лакированную дверь светлого дерева, ослепительно искрящуюся медными ручками. Дверь открывается, и тут – полный атас! Иссохшая, одеревенелая жрица в черном – костлявые руки засуконены в белые перчатки, строгое лицо святоши, сморщенное, как полусдутый пакет, редкие волосенки собраны на макушке в жиденький седой пук – возникает передо мной и сурово, точно жандарм, спрашивает, кто я и зачем пришел. С достоинством отвечаю, что я сын хозяйки; тогда толстые лиловые губы «жандарма» раздвигаются в подобии улыбки, обнажая желтый частокол лошадиных зубов.

– Так вы синьор Рико? – Он самый.

– Мне следовало бы догадаться. Синьоры нет, она вышла. Прошу вас.

Что и говорить, такая домработница всерьез относится к своим обязанностям. Она впускает меня и медленно шествует впереди по широкому коридору: долговязая, вся в черном, ни дать ни взять мажордом из какой-нибудь знатной семьи. Смекаю, что мы направляемся в гостиную – унылую монастырскую келью, сплошь заставленную старой мебелью; мебель покрыта летними чехлами, которые мать снимает разве что по случаю важных гостей, – и предупреждаю мою провожатую: – Только не в гостиную. Лучше в столовую. К чему церемонии? Домработница-«жандарм» снова виновато улыбается (улыбка у нее, по правде говоря, добрая и кроткая) и замечает, что она «новенькая» и еще не знает домашних обычаев. Она изменяет направление своего церемонно-медлительного марша и поворачивает к столовой. Пропускает меня, а затем – очередная новинка – открывает буфет, не снимая перчаток, достает темную бутылку и спрашивает, не соизволю ли я пока выпить аперитив. Отклоняю предложение. «Жандарм» говорит, что ей надо вернуться в кухню и заняться обедом; я остаюсь один.

«Он» тут же лезет с вопросом: «- Куда делась Сабина? – Я так думаю, мать ее выгнала.

– За что? – Да, наверное, за то же, за что регулярно увольняла самых молодых и хорошеньких домработниц, когда я еще жил вместе с ней.

– Но должна же быть какая-то причина? – Брось. Ты прекрасно знаешь какая».

На сей раз «он» молчит. Я сажусь за еще не накрытый стол и закуриваю. Нервы стали ни к черту: настроение – швах, ничто меня больше не радует. Вот так всегда: сначала толкает на авантюры, а после вполне предсказуемого прокола преспокойненько ретируется, оставляя меня один на один с неминуемым уничтожением. Вся эта история с заменой молоденькой, прелестной Сабинки на старую мымру меня до крайности раздражает и угнетает. Из тех, кто располагается «надо» мной, мать, вне всякого сомнения, умеет расположиться так, что я чувствую себя особенно подавленно и невыносимо.

Между нами отродясь не было ни одного решительного разговора, ни одного открытого столкновения: все неизменно ограничивалось моральными «наставлениями», косвенными и мелочными, построенными на нормах буржуазной морали, согласно которой «такие вещи делать нельзя». Мораль эта насквозь фальшива, но притом почему-то способна вызвать, по крайней мере у меня, ненавистное чувство вины. Мать проинтуичила, что Сабина мне нравится, точнее, не мне, а «ему»; но меня бесит не эта ее проницательность, а то каким образом она задумала преподать сыночку очередной «урок».