Я и мой летучий мышь

— Нет, не передумала. — Еще как передумала. Только вот кое-кто умный однажды научил меня: никогда не отступай от данного слова. Ври, воруй, можешь даже стать убийцей. Но от слова не отступай. А иначе даже отбросы общества начнут смотреть на тебя свысока, и за твою жизнь никто не даст и ломаного медяка. — Но есть одно условие.

— Какое?

Он спокоен, настолько спокоен, что это пугает. И страшно нервирует. Даже Пых притих на коленях, не решаясь что-нибудь сказать или сделать, а он всегда хорошо чует, если запахло жареным.

— Ты должен дать мне клятву, что не тронешь ни меня, ни моих друзей… и вообще никого из живых существ в этом мире.

Он улыбается? Нет, показалось. Но я готова поклясться, что на миг эти тонкие губы тронула усмешка. Где я прокололась? Что не так говорю?

— … Только после этого я согласна тебя освободить.

— Клянусь.

Легко и просто. Протянув мне левую руку с невидимым браслетом — последним из трех, сковывавших его силу. Смотрю на него и вспоминаю разговор с привидением. Что-то она там про кровь говорила.

— На крови… — хрипло, с трудом сглатывая. Да что ж такое, почему именно сейчас он так меня пугает? — Клятва должна быть скреплена твоей кровью.

Секунду он молча смотрел на меня. Алое зарево глаз прорезали черные вертикальные зрачки. Стены вокруг меня начали покрываться трещинами, а температура резко опустилась, заставляя ежиться от холода.

— Ты достаточно поиграла со мной. Один браслет не сможет удерживать меня вечно. И если я захочу, то обойдусь и без твоей помощи. Только вот потом… не только ты, но и все, кого ты знаешь, — будут умирать так долго и так мучительно, что ты тысячекратно проклянешь себя и весь свой род за поганые слова, что извергла твоя глотка. — Голос его стал глуше, ниже, перешел в тихое, на грани слышимости, рычание мощного зверя. Волосы — длинные, черные — распрямились и наподобие игл дикобраза отклонились назад и окрасились алым. На лбу прорезались рога, зубы стремительно менялись, так же как и все его тело. Он рос. Нависал надо мной, психуя из-за того, что я решила взять с него клятву.

— Сколько тебе лет?

Молча смотрю на него, не понимая, что я несу. Он — смотрит в ответ, опираясь мощной чешуйчатой рукой о стену и кроша камень острыми кривыми когтями, отливающими каким-то непонятным металлом.

— Десять тысяч пятьсот сорок девять. — Рычание стало настолько явным, что Пых, пискнув от ужаса, забрался мне под куртку. Шерсть пушистика стояла дыбом, а сам он мелко трясся и… не сумел совладать с инстинктами — по моему животу потекло что-то теплое, но сейчас мне было не до того.

— Ты молод, дэймос. Так молод, что будешь поступать по велению не разума, а прихоти. Я не могу этого допустить. Можешь беситься, сколько тебе угодно. Только если ты разорвешь оковы — подозреваю, что я умру, а вместе с моей смертью на тебе вновь захлопнутся те браслеты, что я уже успела снять. Ты этого хочешь?

Черные зрачки пульсировали, то расширяясь, то снова сужаясь. Мне его было почти жаль. Одинокий, озлобленный, оскорбленный, он мечтал о свободе столько столетий… столько лет вынужден был лебезить и преклоняться перед слабейшими из слабых. Со своей силой, мощью он походил на сказочного джинна, который рвался выбраться из бутылки и уничтожить этот мир, которому не было до него никакого дела.

— Я не хочу обидеть тебя или унизить. Я просто хочу, чтобы ты понял. Все проходит. Боль, ярость, обида, тоска, одиночество… все проходит. А память остается. И если ты уничтожишь все — с чем ты останешься? Один? Без друзей, близких, без тех, кому ты дорог. Я не знаю, как устроены дэймосы, но мне показалось, что иногда ты улыбался искренне.

— Ты хочешь стать мне другом? — Усмешка обнажила чудовищные клыки. В нем больше не было ничего человеческого. Передо мной стоял зверь, вырвавшийся на свободу и готовый перегрызть себе ногу, лишь бы выбраться из капкана.

— Я хочу быть тем, кто не причинил тебе зла. Так же как и Пых. А еще тысячи других, кто никогда не видел и не слышал о тебе.

— Я дэймос. Не существует живых, что верили бы мне. Нет никого, кто хотел бы остаться рядом со мной. Ты, верно, сумасшедшая.

Вздыхаю и криво улыбаюсь. Что ж, это не новость.

— Я сниму оковы, Кэт. И сожру твою душу, как и собирался сделать с самого начала. И она будет не последняя душа в веренице многих тысяч душ. Ты глупа, Кэт. Ты думаешь, что твоя жалость заставит меня измениться. Но жалость лишь уродует и оскорбляет, Кэт. Нельзя жалеть сильного. Если не хочешь, чтобы он стал еще злее.

— Это не жалость.

Вытаскиваю из ножен кинжал и приставляю к своей шее. Гхыр, перестаралась. И теперь по лезвию скользят первые капли моей крови. Монстр жадно смотрит на них, едва не облизываясь от предвкушения.

— Ты освободишься от оков и сам. Верю. Но тебе понадобится время. А его у тебя нет, если умру я — оковы снова сомкнутся. И ты будешь до конца веков ждать идиота, что согласится освободить тебя.

— Ты не сделаешь этого, — спокойно. — Ты слишком любишь жизнь.