Я есть, Ты есть, Он есть

- Ты села в машину и уехала. Ты демонстративно бросила меня, как будто я говно. Запомни: я пьяница, бабник, пошляк. Но я не говно.

- Хорошо, - согласилась Лена.

- Что "хорошо"?

- Ты пьяница, бабник и пошляк.

- Ты ничего не поняла.

- Что ты хочешь? - запуталась Лена.

Он бросил трубку.

Лена легла и снова заснула. Она засыпала непривычно легко, наверное, потому, что отогрелась. Что же ее оттаяло?

Деревянный дом, борщ, поцелуи Елисеева, работа над лицом княгини Волконской. И уверенность в том, что завтра все повторится. Опять грим. Опять надобность в ней. Надобность, которая не кончится смертью. Андрей выбрал из нее все силы для того, чтобы взять и умереть. А здесь она отдаст силы, талант, и выйдет фильм о жизни декабристов. О красивой, одухотворенной жизни. По сути, декабристы - первые диссиденты. Пестель тот же Сахаров.

Что не хватало Пестелю? А Сахарову - чего не хватало?

Дверь раскрылась. Вошел Елисеев. Значит, Лена забыла повернуть ключ.

- Ты спишь? - спросил Елисеев.

- Естественно...

Он молча раздевался. Стягивал носки и рубашку.

- Интересное дело... Я лежу. Плачу. А она спит.

Он улегся рядом, как будто так и надо. Как будто иначе и быть не могло. И в самом деле: не могло. От него божественно пахло розами и дождем. И коньяком.

- Ладно тебе, - примирительно сказала Лена, задыхаясь от нежности.

- Нет, не ладно. Я думал, ты - леди. А ты - продавщица.

- Леди тоже бывают бляди, - сказала Лена.

Она уткнулась в его плечо. Потом угнездила свое лицо в сгибе между шеей и подбородком. Даже в темноте он был красив.

- Ты еще не знаешь меня, а уже не уважаешь. Априори.

Она не слушала его слова. Только интонации. Они были четкие. Горькие. Он в самом деле был расстроен.

Огорчен. Он хотел выяснить отношения.

- Это потому, что ты меня не любишь, - заключил Елисеев. - Ты просто об меня греешься. Не знаю, почему ты выбрала именно меня? За что мне такая честь и такой подарок?

- По-моему, это ты выбрал меня. Это твоя идея.

- Я давно тебя выбрал. Я еще год назад тебя выбрал.

Я ждал случая.

Лена вспомнила, что действительно год назад они с Андреем были на дне рождения у Коноваловых. Андрей тогда уже похудел, но еще не слег. Они еще ходили в гости. И к ним ходили гости. Тогда, у Коноваловых, Елисеев нависал над ней с рюмкой. Что-то говорил. Интересничал. Но у нее были мозги не тем заняты.

- Перестань, - сказала она. - Все не так плохо.

Бабник, пьяница и пошляк - это тоже может нравиться.

Любят и с этим.

- Ты меня любишь? - спросил Елисеев и замер в темноте.

Захотелось сказать: "Нет, я не люблю тебя".

- Не знаю.

- Что значит: не знаю. Да или нет?

- Скорее да.

- Что "да"?

- Люблю.

Это было ужасно. Мистические слова, шифр судьбы, были произнесены всуе. Просто так. На воздух. Но слово вылетело и материализовалось. Она любила. Любила его ноги, руки, запах, лицо, интуицию. Ту самую интуицию, которая вела его и в работе, и по тайным тропкам распущенности.

Он заплакал. Его начало трясти.

- Я погибаю, - он прятал лицо в ее плече. - Скажи, ты меня спасешь? Ты спасешь меня?

- Нет, - сказала Лена. - Я тебя окончательно прикончу.

Ему это понравилось. Он перестал плакать Поднял голову. Тихо улыбнулся, как оскалился. Она осторожно поцеловала его зубы - чистые и влажные.

- Родная моя, - проговорил он. - Милая моя. Как я тебя обожаю. Ты единственный человек, который мне сейчас нужен в этой трижды проклятой жизни. Я брошу всех и буду любить тебя одну.

- Я хотела бы быть молодой для тебя.

- Зачем?

- Чтобы только я.

- Ты самая молодая для меня.

Он обнял ее.

Впереди расстилалась ночь любви.

Лена задыхалась от некоторых его идей. Но с радостной решимостью шла навстречу. Они были равновеликими партнерами, как Паганини и его скрипка. Как летчик-ас и его самолет. Одно невозможно без другого.

Под утро заснули. Спали мало, но странным образом выспались и чувствовали себя замечательно. И весь день в теле стояла звенящая легкость.

***

В городе жил человек по фамилии Панин. Его приглашали на могилу декабристов. Приглашали в особо ответственных случаях, когда приезжали иностранцы и высокие гости.

Панин умел впадать в особое состояние, как шаман.

Вгонял себя в транс и оттуда, из транса, начинал надгробный крик над святыми могилами. Из него выплескивалась энергия, от которой все цепенели и тоже впадали в транс. Доверчивые американцы плакали. Циничные поляки не поддавались гипнозу. Усмехались и говорили: для нас это слишком.

Елисеев стал невероятно серьезным и не мог щелкать своим фотоаппаратом. А Лена взялась рукой за горло и поняла, сейчас что-то случится. Панин завинчивал до нечеловеческого напряжения. Его лицо было мокрым от пота.

- Интересно, ему платят? - спросил оператор Володя. - Или он энтузиаст?

- Сумасшедший, - сказала Нора Бабаян.