Я еще не видела мир

Она быстро опорожняла стакан. Воздух на станции метро был теплый и синтетический. Она ехала на работу, стояла, прикрыв глаза, отдавшись на волю сонного потока мыслей, какие проносятся в голове, когда ты еще по-хорошему не проснулся, в такие можно незаметно погрузиться, и они увлекут тебя за собой, а потом кажется, что это был сон, и так же, как, очнувшись ото сна, подозреваешь, что в этом потоке мыслей было заложено утраченное теперь откровение, истина. О чем она думала тогда? Что-то об Иове. В августе ей пришла открытка от ее бывшего, с которым она не общалась уже много лет. Оказалось, он путешествовал по Франции и, не объяснив, с чего вдруг, послал ей открытку с репродукцией картины Леона Боннa. На картине был изображен обнаженный старик, сидящий на земле с распростертыми руками и лицом, обращенным к небесам, в нижнем углу мелким шрифтом было написано имя художника и еще: «Иов, 1880». Она прикрепила открытку на холодильник и по утрам, пока пила кофе, поглядывала на нее. Открытка висела там всю осень, и она не могла понять, почему друг выбрал именно эту картину, и к тому же отправил ее сейчас, ведь они не виделись уже много лет. Сразу после расставания они продолжали близко общаться, но уж точно не звонили друг другу в любое время суток, чтобы поболтать. Да она к такому и не стремилась. Хотела, чтобы время, которое она проводит с другими, было насыщено алкоголем, и музыкой, и глубокими беседами. Она не жаждала выворачивать перед кем-то душу. Может, все ее отношения поэтому и заканчивались: она была не в состоянии делить с кем-то будни, жить на виду у кого-то; ее депрессия в присутствии других накатывала будто с удвоенной силой.

Она знала, что другой человек ее не спасет, но все равно вступала в новые отношения, надеясь на это, и когда через некоторое время несбыточность надежды становилась очевидной, предлагала расстаться («мы можем встречаться, когда захотим, отдавать друг другу лучшее, что в нас есть»), но тогда эта депрессивная, унылая фигура, которая и была ею, уже успевала отпечататься в другом человеке; она могла, поворотясь, разбить эту фигуру, стать лучезарной, и счастливой, и великолепной, но форма-то для литья по-прежнему оставалась целой и невредимой в груди другого, только и дожидаясь, чтобы ее снова заполнили. Так случается, когда, облачившись в костюм и надушившись тяжелыми духами, едешь к родителям с желанием серьезно поговорить — а ведь эти люди многажды меняли тебе подгузники и запирали тебя, несносного ребенка, в спальне; это безнадежно. Она снова наполнила стакан; возможно, она потому начинала презирать очередного любовника, что тот видел ее такой, какой она была на самом деле, и это приковывало ее к той, кем она была, а надежда когда-нибудь стать другой меркла. Ей по-прежнему приходилось работать над тем, чтобы быть красивой, работать над тем, чтобы стать свободной.

Она обхватила стакан покрепче и опорожнила его одним глотком. Мы покоряемся любви в надежде все отдать, подумала она, а в результате у нас остаются полные руки того, от чего хочешь избавиться.

Она поднялась на нетвердых ногах. Сняла открытку с холодильника и снова опустилась на стул. О поездке почти ничего, только что пишет он из Франции. Ездит по разным городам. Еще в открытке было о книге, которую он пишет (он писатель), но не уверен, что получится. Конец резко отличается от остального текста открытки: именно сейчас я чувствую себя совсем свободным, а значит, так и есть, пока я снова не почувствую себя несвободным. Я поднимаю глаза и вижу деревья. Весь день светит солнце. Я один. Я никогда не был так счастлив. Вот я тебе и пишу, ощущая эту преходящую свободу.

На этом текст кончался. Странно, последнее предложение было похоже на начало чего-то, как приоткрытая дверь, куда все же не дали заглянуть. А его слог вроде бы стал более высоко- парным, будто бывший помолодел. Она перевернула открытку картинкой к себе. Иов возвел глаза к небу.

Когда они познакомились, ее бывшему было тридцать, а ей семнадцать.