Я, Елизавета

Но каков наглец! Он не пришел, а прислал подарок, золотой полумесяц, усыпанный мелким жемчугом. При подарке был стишок, рифмованный вопрос «Что есть любовь?», и письмо.

«Не могу прибыть по Вашему велению, светлая луна, и не дерзнет смиренная моя звезда вступить в столь высокие сферы, доколе не будет готов заказанный мною новый плащ: стыжусь явиться пред богиней, пред нашей Дианой в чем-либо недостойном лобзания нежных ее лучей».

Мне понравилось.

Я решила приблизить его.

И когда он наконец соизволил явиться, его ждала щедрая награда – довольно, чтоб оплачивать трех портных в течение года.

А они все ехали, миссионеры, мученики, радостные, отважные, навстречу нашей ужасной жестокости – и наша жестокость становилась все ужаснее, а они все ехали.

И Мария все плела бесконечную паутину, писала бесконечные письма, протягивала нити от испанского наместника дона Хуана к своим родичам Гизам во Францию и Шотландию, от них к Ватикану и вновь в Испанию. Во тьме, бесшумно и незримо, словно Пенелопа, мы распускали пряжу предательства, нить за нитью… а она все пряла, день за днем.

А Филипп все сидел пауком в Испании, все вымышлял и вымаливал, как бы ему раз и навсегда подчинить испанскому господству Нидерланды и, заодно, Англию.

И все три нити свивали в одну три Серые Пряхи, три древние Судьбы, прядущие пряжу рока.

– Мадам, шкатулка – мастер Рели оставил.

Душистый сандал, и вырезано «ER?»! Прелесть!

А что внутри?

Сей взор, что манит руки всех сердец,
Рука, что манит сердце в каждом взоре,
Рука и взор, ум и небесный гений
Владычицы моей превыше восхвалений.

– Верни его! Бегом!

– Мадам, он недалеко!

Рели первый из моих фаворитов любил меня истинно поэтично – да, в чудесных стихах. О, другие тоже умели закрутить катрен и сообразить сонет, любой недоучка, даже многие женщины. Но овладеть словами, чтобы они летели к моему сердцу, как поцелуи, порхали вокруг, словно купидончики, скакали и ластились, умел только мой Рели.

И не в последнюю очередь за это к нему и ревновали.

– Лауреат Вашего Величества! – ехидно величал его Робин. – Если вам угодна истинная поэзия, миледи, позвольте рекомендовать вам моего племянника, чей редкий дар…

– Что, мальчика Филиппа? Нет, Робин, не позволяю!

– И это – поэзия? – фыркнул красный от злости Хаттон, сгребая сегодняшнее подношение. С издевкой он прочел второй станс:

Взор испытует чистоту сердец,
Рука сердца светлейшие пленяет…

– Довольно! – оборвала я, награждая его самым нелюбезным взглядом. Эти строки я уже выучила наизусть и ни в какой критике не нуждалась, коль скоро мне самой нравится – а мне нравилось, особенно заключительное:

Небесная с небес небесною хранима властью,
О, дай тебе служить хоть бессловесной страстью.

Да! В эти новые трудные времена мне нужны были новые служители! Нидерланды стенали под свирепым испанским гнетом, и в роковой час миру явился муж.

Муж Судьбы: Вильгельм Молчаливый звали его. «Человек столь непреклонный, мадам, что скорее откроет шлюзы и затопит страну, нежели отдаст ее на попрание пестрым испанским каблукам! – восхищался Берли. – Ему нужна помощь: мы малы, но Штаты, как они себя называют, еще меньше… Впрочем…»

Вы уже знаете, что я отвечала, что я твердила своим лордам, так что уже и преданнейших тошнило от вечного припева…

Деньги! Деньги! Деньги!

Где люди и деньги?

Не хватает!

Всегда не хватает людей и денег!

Но мы должны отвратить сонмища мидян [13]от наших врат! Если позволить Испании безнаказанно свирепствовать в Нидерландах, то близок и наш час.

– Благодарение Богу, у вас надежный флот, мадам, – мрачно промолвил Рели, теребя бородку. Твердый, синий, требовательный взгляд. – Но нужно строить еще корабли…

– Будет война, мадам, – сказал Робин, устало потирая лоб. – Нужно создавать армию.

Деньги, Боже мой!

Amor et pecunia… любовь и деньги…

«Любовь спит с деньгами», – сказал Марциал, и сказал верно – где одни, там и другая, водой не разольешь. Рели завоевал мою любовь, когда на деньги, дар любви, построил не городской дом для себя, а морской дворец, не модную одежду завел, а вооруженную четырехмачтовую шхуну. Он назвал ее «Ковчег Рели», а потом, в час моей нужды, подарил мне – поистине королевский дар – и дал новое имя «Ковчег королевы».

Робин отбивался другим оружием, словами, как Рели, но не своими: он нанял актеров, назвал их «труппой лорда Лестера» и велел разыгрывать всякие милые пустячки и дурачества, чтобы хоть ненадолго отвлечь меня от бремени растущих забот.

И за это я его снова полюбила.

А Рели, любила я его, спросите?

Конечно, он мне нравился. Пусть ему не было тридцати, а я содрогалась под тяжестью полустолетия – что с того? Пусть он обхаживал меня за деньги, а не только за красивые глаза – что с того? Все такие!

Даже Робин? Если честно?

Даже он.

А мой Уолтер, моя живая вода, моя aqua vitae?