Я дрался с Панцерваффе

Так вот, 27 февраля я был тяжело ранен в ночной атаке. Днем сходили в атаку - неудачно. Вторая атака - опять большие потери, назад вернулись. Отбили немецкую атаку. Еще в две атаки сходили. Все безрезультатно. В эти атаки ходил, ни о чем не думал, а часов в 12 ночи нас опять подняли, и чувствую - неохота. Я не думал о смерти, но нехорошо мне было, почувствовал - что-то со мной случится... Непосредственно перед броском в первую траншею я вел огонь из пулемета, и стали мины бросать. Две мины взорвались. Я понял, что меня засекли, и в тот момент, когда я пытался переменить позицию, раздался взрыв. Я только пламя увидел и получил такой сильный удар в бок, как будто сзади меня ударили прикладом или дубиной. Я потерял сознание. Очнулся, смотрю на небе звезды... и тихо так... отдельная стрельба идет. Я лежу в непосредственной близости от немецкой позиции. Мы пошли в атаку в 12 часов ночи, около 3 часов какой-то легкораненый наш боец полз. Я тихо позвал его. Он подполз. Говорит: "Братишка, живой?" - "Живой. Помоги, друг". Из моей противогазной сумки он достал полотенце, сверху маскхалата меня перевязал. Крови я потерял много - осколок мины, как потом выяснилось, сломав три ребра, застрял в нижней доле легкого. Он говорит: "Обнимай меня". Я за шею его обнял, и мы поползли. Сколько-то мы проползли. А на этом поле столько убитых было, что трудно было ползти. Я говорю: "Слушай, что мы мучаемся, ползем. Подними меня на ноги". - "Так убьют". - "Ничего не убьют. Мы встанем и пойдем". Он поднял меня. Из-за страшной боли я не мог выпрямиться. И мы пошли. А он был пожилой, какой-то пугливый. Чуть стрельнут - он сразу ложится. Я говорю: "Не падай, мы не встанем. Пули, которые свистят, они уже мимо пролетели". Метров пятьсот прошли до реки Ловать. Не помню, как скатились с крутого берега - сознание вырубалось. На берегу подошел санинструктор, сделал укол, посмотрел: "О-о-о, с 1-го батальона, 1-я рота - Рогачев, последний ветеран. Совсем мало народа осталось..." Меня на волокушу положили, и немецкая овчарка повезла меня через заснеженное поле в Нижнее Рамушево. Там погрузили на машину и в армейский госпиталь. В госпитале попытались вытащить осколок, но не смогли и отправили во фронтовой госпиталь. До него сначала ехали лесами по лежневке на бортовой машине ЗИС-5. Нас, раненых, погрузили, накрыли теплыми одеялами, к ногам химические грелки положили и повезли. Трясло нас на ухабах ужасно. Каждая кочка в боку отдавалась страшной болью, а ехали километров 50-60 до станции Акулово. Ребята стонут, кричат... Привезли на станцию ночью. Положили рядком возле железнодорожной насыпи на носилках. Когда в армейском госпитале мне операцию делали, все обмундирование срезали, а перед отправкой одели в какую-то гимнастерку. Ходит капитан с фонариком, определяет, кого куда. В этом поезде было два кригеровских вагона (пассажирские вагоны с подвесными сетчатыми койками) для командиров, а четыре теплушки для рядового и сержантского состава. Когда она ко мне подошла, а у меня сознание было в тумане, спросила - я ничего не понимаю и не слышу. Она фонариком посветила, а гимнастерка, которая на мне была одета, с черным квадратиком от кубаря в петлице. Видно, она была с какого-то младшего лейтенанта. Она говорит: "Его в кригеровский". И меня как командира положили в пассажирский на вторую койку.

Отъехали мы от станции под утро, а через час-полтора налетели "мессершмитты". Повредили паровоз, убили или ранили машиниста и разбомбили два последних вагона, в которых были раненые, медсестры и врачи. Большие были потери. Потом стояли, ждали, пока за нами не пришел паровоз.

Привезли меня в Ярославль. Я там лежал месяц. Врачи пытались опять сделать операцию, но ничего у них не получалось - все время шло нагноение, кровь. Я постепенно терял силы, и они, видать, чтобы на себя грех не брать, отправили меня подальше в тыл, в Новосибирск. Положили меня в городскую больницу на Красном проспекте, дом номер 3, что напротив обкома партии. В этом госпитале я пролежал до 15 августа 1942 года. Поначалу я лежал в общей палате, в которой было примерно десять человек, а потом, когда я стал доходить и перестал есть, меня перевели в отдельную маленькую комнатку помирать. В этот госпиталь приезжали квалифицированные хирурги из госпиталя Бурденко и делали сложные операции. И вот какой-то хирург приехал. Стал делать обход. Говорит: "А здесь кто?" - "Безнадежный". - "Покажите его историю". - "Ну-ка, давай его на операционный стол". Я помню операционный стол, а потом уже очнулся в палате. Врач отрезал нижнюю часть левого легкого, в котором был осколок. Когда пришел в себя, я увидел на столе тарелку с манной кашей. Мне есть захотелось, я взял ложечку и потихоньку стал есть. Няня пришла, посмотрела: "Батюшки, он кашу съел. Значит, жив будет". Побежала к врачу. Через неделю меня перевели в общую палату. Там обрадовались: "А-а-а, Сашка пришел с того света!" И хотя я довольно быстро пошел на поправку, но у меня начался остеомелит, и гной продолжал сочиться из ранки.