…Я был уже порочным

…Женщина, плоть и оплот, возлюбленная утрата,
тебя я пою и тебя из влажной зову темноты.

Как чаша, ты приютила всю бескрайнюю нежность.
И забытьём бескрайним разбита, как чаша, ты.

Правила чернота одинокими островами,
и там в объятья свои любовь меня приняла.

Жажда была и голод, а ты, словно плод, манила,
битва была и гибель, а ты спасеньем была.

Женщина, как меня ты удержать сумела
в землях твоей души и на кресте твоих рук!

Томление по тебе было страшным и кратким,
взвихрённым и хмельным, напряжённым, как лук

Погост поцелуев, не гаснет пламя в твоих могилах,
пылают грозди, и птицы их до сих пор клюют.

Память искусанных губ и зацелованной кожи,
память голодных зубов и тел, заплетённых в жгут.

Бешеное сближенье жадности и надежды,
которое нас сплотило и навек развело.

……………………………………………….

Бешеное сближенье жадности и надежды,
которое нас сплотило и навек развело.

……………………………………………….

Такая судьба постигла парус моих желаний,
сорванный ветром судьбы, и вот — кораблём на дно!

— Не надо больше, — попросила вдруг девушка. — Вам будет плохо… — И спросила, глядя с жалостью и нежностью: — Вы очень одиноки, правда?

Виктор смутился.

— Наверно… Не знаю… Есть друзья, сёстры.

— Это не то. — Девушка помолчала, поправилась: — Не совсем то.

— Отец на фронте погиб — я его почти не помню. — Виктор вздохнул. — А мама этой осенью умерла. В сентябре…

Девушка слегка сжала его руку. Маленькая рука была жаркой и сухой.

— Не надо так, — попросила она. — Страшно так—«Кораблём на дно»… Всё у вас образуется. Вот увидите.

— Да я ничего… У поэтов всегда так: ушла девчонка, а для него это хуже атомной войны.

— А для вас? — лукаво прищурилась девушка. — Ведь вы тоже поэт.

— От-ткуда вы взяли? — Виктор от неожиданности даже заикнулся.

— Догадалась… Могу, кстати, лавром поделиться.

— Это лавр? — удивился Виктор и понюхал листья. Листья и правда пахли лавром.

Девушка тряхнула непокрытой головой. Соломенные волосы невесомо взметнулись над её плечами. Виктору перехватило дыхание — такое он видел только в кино.

— Лавр. Дома буду с ним суп варить и Кастрополь вспоминать.

«И меня», — с уверенностью подумал Виктор. Девушка бросила пакет на землю, вздохнула:

— Вы мне душу разбередили… Куда уж теперь суп…

Она помолчала, склонив голову.

— Вы слишком молоды, Витя. А тот, кого вы читали, наверно, стар, да и фамилия у него не русская. Вы не поможете нам — ни он, ни вы….

— О чём вы? — спросил Виктор, потеряв вдруг всю свою мальчишескую самоуверенность.

От её слов повеяло чем-то серьёзным, наболевшим. Виктор в силу своего полудетского максимализма мог посмеяться над чем угодно и не увидеть ничего святого даже в деве Марии, но боль он знал хорошо — в любых лицах. Отголосок её прозвучал и в словах новой знакомой.

— Вы не представляете, Витя, как мало надо женщине. Я уже не говорю о нежности, ласке… Достаточно, чтобы тебя просто заметили… О, вы не знаете нашего Гуся… Я как-то слышала, что семена цветов ветер всегда в одно место сносит. Собираются они там, цветут — всему миру на заглядение. Так и в Хрустальном… Девок-то у нас больше, чем цветов. Чужой кто приедет — поражается. А они, бедняжки, цветут, цветут и… вянут. Эх, разбросать бы нас по России! Да нет такого шального ветра.

— А вы уезжайте оттуда, — загорелся неожиданной идеей Виктор. — Приезжайте к нам, в Днепропетровск.

— Ах, Виктор, — грустно сказала, девушка. — Если бы всё решалось арифметикой. Кто-то из ваших собратьев писал: умереть от одиночества можно и в Париже.

Он даже руки опустил от таких слов. Что ей ответить? Как утешить? Но в следующий миг будто солнце выглянуло из-за туч — на лице спутницы появилась улыбка:

— Что вы такой впечатлительный, Витя. Мы с вами не во Франции, и я вовсе не собираюсь помирать. Рвите быстрее лавр — скоро стемнеет.

Через полчаса, наполнив доверху пакет, они стали взбираться на обрыв. Виктора вновь то и дело бросало в жар от неизбежных прикосновений, неотступного запаха вербейника.