Я был актером

У него совсем ничего не осталось от физиономии, она сделалась сплошной перепеченной красной коркой кренделя, и дырки зияли вместо глаз. Я пошел в реквизиторскую отдать свой транспарант. Цеховые знаки прислонены были кучей в угол. Передним стоял крендель. Я отодвинул его и заглянул - что стоит позади. Там тоже был крендель. Я оттолкнул его в сторону. За ним скрывался еще один крендель. Я всмотрелся в свой транспарант: чулок быстро изогнулся в восьмерку, покраснел и стал кренделем. Я плюнул на эту нечестную игру, транспаранты с шумом повалились на пол, я ушел к себе в уборную, не оглянувшись.

Потом время разрослось в бесконечность и остановилось. Страшно много людей кружилось подле меня, все, как один. Пел Ганс Закс, пел Бекмессер, пел булочник Котнер с кренделем вместо головы. Пропел я.

Суфлер, кирпично-огненный, почти вылезал из будки, грозя указательным пальцем. Рихард Кваст размахивал палочкой: необычайно далеко, как будто в бинокле, приложенном к глазам большими стеклами. Вдруг палочка вырвалась из его рук, перелетела на сцену и приросла к пальцу суфлера. Суфлер стряхнул ее, она оторвалась и полетела назад к капельмейстеру через весь зрительный зал. Я с удовольствием следил за нею. "Нельзя, нельзя", - сказали мне строго и куда-то повели меня.

Я очнулся при дневном свете и долго осматривал абажур потолочной газовой лампы с зелеными стеклярусными висюльками. Он был мне знаком. Я сообразил, что лежу дома, у себя в комнате. Мне ничего не хотелось.

Немного погодя отворилась дверь, и в комнату заглянула Гульда. Мне стало на минутку хорошо, что я ее вижу. Она осторожно вошла, села на край постели и притронулась к моей руке.

- Ты когда приехала? - спросил я Гульду.

- Не помнишь?

- Я тебя ждал на спектакль.

- Я и приехала, как ты ждал, и была на спектакле. Ты не помнишь, что случилось на спектакле?

Мне неприятно было отвечать. Я хотел высчитать, когда был спектакль, но ничего не получалось.

- Как ты себя чувствуешь? - спросила Гульда.

- Я захворал.

- Был доктор, - сказала она, - у тебя - испанка. Мне все время хотелось потянуться, я потягивался, но мне все было мало, хотелось вытянуться во всю комнату, потом - во весь дом, во всю улицу, чтобы ноги уперлись в вокзал, а голова - в театр, в суфлерскую будку. Это было удобно, потому что ярко освещенный кирпичный суфлер был мне очень хорошо виден. Он стремительно листал ноты и карандашом, который у него рос на месте указательного пальца, отсчитывал такты. Я тоже считал такты и дожидался, когда он мне подаст вступление. Я так вытянулся, что мои ноги свободно ходили по вокзалу, от одной кассы к другой, и я мучительно хотел спросить, в какой кассе продают билеты на Рихарда Вагнера, в Россию, но я не мог спросить, потому что голова моя находилась в театре. Я решил быстро сжаться и перетянуться - головой на вокзал, ногами в театр. Но суфлер завертел нотными страницами еще быстрей, и я побоялся пропустить свое вступление...

Я опять опомнился и увидел над собою Гульду. Она вытирала платком слезы. Мне было очень приятно, что она в такой тревоге, и я хотел ее попросить, чтобы она плакала надо мной еще, но очень болела голова.

- Ты, наверно, скоро уедешь? - спросил я Гульду спустя немного времени.

- Я буду у тебя жить, пока ты не поправишься.

Мне опять стало хорошо, я пристально следил, как она ухаживает за мною - наливает в ложку микстуру, мочит в воде платок и кладет его мне на голову, заставляет меня приподняться, стягивает прилипшую к телу, словно только что выполосканную рубашку, и надевает сухую, холодную, от которой меня знобит. Согревшись, я что-то припоминаю, передо мною кружатся хороводы, я говорю:

- Когда были булочники?

- Какие булочники?

Я изо всей мочи сосредоточиваю память.

- "Мейстерзингеры", - говорю я.

- Вчера, - отвечает Гульда, улыбаясь.

- Что ты смеешься?

- Лежи, лежи.

Я совсем не помню ночей - как они проходили, чем заполнялись. Днем же то и дело меняли рубашки и наволочки, и они сохли, развешанные по всем стульям и на кровати.

Когда мне стало лучше, Гульда рассказала, что произошло на "Мейстерзингерах".

В сцене состязания певцов, в бреду я пропел вместо одного - два раза свои неотвязные четыре такта:

Что он поет?

Что с ним,что с ним?

Кто тут поймет?

И уже начал петь в третий раз, но актеры вывели меня со сцены под руки.

Подскочив в постели, я спросил у Гульды шепотом:

- Это было страшно, да?

- Как тебе сказать, - засмеялась она.

- Такой спектакль! И я провалил его!

- Видишь ли... По-моему, провалить Вагнера не так-то просто: девять десятых театра все равно ничего не понимают.

- Но актеры, директор!.. И ведь если меня вывели, значит, видала публика!

- Я видела - что-то неладно. Но, право, успокойся, ничего особенного. Мне потом объяснили, что музыкально ты, собственно, не очень наврал, а только повторил не к месту свои слова в один голос с булочником.

- С булочником? А потом?

- А потом тебя увели.

Я лег и закрылся подушкой.

- Капельмейстер! - дыхнул я в подушку. - Газеты!

Мне было жутко смотреть на свет. Гульда утешала меня из сострадания, и это было еще тяжелее.