Я, Богдан (Исповедь во славе)

Приехал из Сечи отец Федор. Поседел и постарел за то время, что мы не виделись, но черные глаза его горели огнем и смехом.

- Выпроводил посланца сил адских и их прислужника Потоцкого? - спросил он меня.

- Выпроводил.

- Что же послал гетманчику?

Я сказал.

- Нужно бы не одни лишь слова. Послал бы ты ему, сын мой, палку, которой Каин убил Авеля; жезл, которым Моисей раздвинул Красное море; ослиную челюсть, которой Самсон побил филистимлян; пращу Давида, которой тот Голиафа убил; меч Авраама, которым праотец хотел убить Якова; весло Ноя, которым тот стукнул по голове дурака, желавшего уцепиться за ковчег.

- Грешен, отче, - засмеялся я, - не догадался соорудить таких примечательных подарков пану краковскому.

- Отпускаю тебе грех сей, сын мой. А еще имеешь какие-нибудь грехи?

- Грешен, отче, - признался я ему, - грешен оком своим, мыслями, руками и намерениями. Но все равно прости меня, отче.

- Бог простит, - благословил меня отец Федор.

- Поедешь со мной к басурманам?

- Кто же тогда поедет, если не я? На хуторе же тогда договорились, вот я и с тобой.

- Не нарекай на меня, отче, если не всегда буду советоваться с тобой. Будешь моим исповедником - советчиков подскажет само дело. Тем временем самый близкий мне человек Самийло-писарь, да вон там Демко за дверью, ну и еще те, кто пришел со мной из Чигирина, да те, с кем я знаком здесь вот уже не менее десяти лет, пожалуй.

Он ответил мне словами из книги Самуила:

- "Делай, что может рука твоя, ибо с тобою бог".

Я ждал возвращения Тимоша от Тугай-бея. Даже в мыслях не допускал, что тот может не вернуться, пропасть, погибнуть. Я молился немым просторам, степям притаившимся и злокозненным, чтобы отдали они мне сына, а с ним надежды мои и моих товарищей, и степь откликнулась благосклонно на эти мои молитвы, и, как только выпроводили мы с острова посланца от Потоцкого, увидели, что с татарского берега переправляется Тимош с казаками и с небольшим татарским чамбулом, данным ему Тугай-беем для чести и сопровождения. Холодная вода била в черный нос дуба, на котором плыл Тимош, я стоял на берегу, смотрел на сына, сын смотрел на меня, оба мы молчали, пока дуб не ткнулся в песок, тогда я сделал шаг вперед, и Тимош выпрыгнул мне навстречу, и мы обнялись, кажется, впервые не как отец с сыном, а как воин с воином.

- Ну как, сынок? - спросил я.

- Да что? - пожал широкими плечами Тимош. - Беднота такая, что криком кричи! И у самого мурзы такая же нищета... А принимал нас по-царски! Кланялся тебе, просил передать, что ты для него теперь братом стал навсегда. Привез я подарки от Тугай-бея. Лук с колчаном, пук лисиц красных, а на том берегу - отара жирных валухов. Ждет мурза тебя в гости. Ну, если и к хану, то он согласен быть твоим проводником и поверенным. Или как оно там...

- Говорили вы о чем?

- Да о чем же? О погоде, о пастбищах да о скотине и овцах. О чем же ты с такими несчастными людьми говорить будешь?

- А как Тугай-бей к союзу с нами?

- А ему что? Как хан скажет, а он - твой брат. Уж за сына благодарил да благодарил, говорит, молился аллаху за него и аллах услышал его молитвы. А между аллахом и им, то есть Тугай-беем, ты брат его названый и верный. Хорошо молвил мурза - с такой речью и к казакам можно!

За ужином я назвал тех, кто поедет со мной к хану. Для красноречия возьму Клишу Яцка, а еще его - как свидетеля наших тайных переговоров с королем и канцлером коронным в Варшаве и моей встречи с Оссолинским в Киеве. Кривоноса для молодечества и красочности хмурой, которой отличался он в своих саетах и кармазинах турецких, гордый, резкий в словах, весь в силе резкой, которая так и била из его костлявых угловатых плеч и из всей его высокой фигуры и жилистых рук. Бурляя, что был для меня и чигиринским напоминанием, и мог добавить что-нибудь о морских походах, в которых они побывали с Кривоносом не раз и не два, хотя воспоминания у них были разные: Кривонос помнил лишь о стычках с вражескими галерами, а Бурляю самыми трудными казались его состязания в силе с морем и стихиями.

Ужин наш был простым, чтобы не сказать - убогим, как и водилось на Сечи. Уха рыбья в деревянных корытцах на столе да загребы к ней, потом отварная рыба на стябле, а ко всему этому горилка и пиво в больших бутылях, из которых мы попивали деревянными михайликами, потому что здесь ни чарок, ни стаканов не водилось. Когда объявил я, что завтра на рассвете отправляемся к хану, и сказал, кто должен со мной ехать, то никто и не возражал и не сетовал на неожиданный отъезд: казак всегда готов отправиться хоть и на край света. Смуглолицый, словно цыган, маленький Ганжа, подавая михайлик с горилкой своему соседу, пошутил:

- Хорошо делаешь, Хмель, что не берешь меня, а то непременно сцеплюсь там с кем-нибудь и испорчу вам все посольство!

Потом заговорил и Чарнота:

- А кто же вас там накормит?

- А кто встанет за вас стеной? - спросил Нечай.

- Про находчивость молчите, - откликнулся Богун.

- Да и о порядке на походе кто-то должен бы позаботиться, - подбросил Вешняк.