Я, Богдан (Исповедь во славе)

- Уже не верю, что наступит этот удобный момент, - сказал я канцлеру. Казаков трактуют ныне еще хуже, чем под Боровицей. Послы Барабаша пожаловались сейму, что лащиковцы грабят и уничтожают церкви по Украине, и что же услышали в ответ? Брань и насмешки по адресу схизматов, а потом казаков выдворили из сейма, чтобы не мешали панству творить его высокую политику. После королевских поощрений мы в самом деле подняли было головы, но теперь снова должны испытать еще большее унижение и притеснение.

- Король не отказывается ни от своих помыслов, ни от своих заверений казакам. Ныне зима, но с наступлением тепла он снова хочет возвратиться к морскому походу и имеет намерение номиновать пана Хмельницкого гетманом этого войска.

- У нас еще не было морских гетманов.

- Так будут! Пусть пан Хмельницкий только терпеливо ждет. Время, пане Хмельницкий, время - это всевластный творец дел великих и людей выдающихся.

Они оба с Киселем словно бы сговорились в своих упованиях на чудодейственную силу времени. Но что время! Даже воробью надо поклевать конопляных семян или какого-нибудь проса, чтобы выжить, а что уж говорить о человеке, который и не одним лишь хлебом насущным живет. Когда надо идти на войну, ластятся к тебе, чтобы послать на убой, когда же опасность не угрожает, то мы у панов - последние из людей, подножки и пся крев.

Так я уехал из Варшавы ни с чем, чтобы уже никогда больше туда не возвращаться. Зима была очень трудная для всего живого. Морозы стояли такие, что деревья в лесу трескались и птицы погибали на лету, землю замело непроходимыми снегами, весна долго не начиналась, а когда и настала, то была вся в ветрах холодных, в ливнях, а потом в зловещих знамениях небесных, безумствовали стихии, которых не помнили даже дряхлые старики, молнии жгли дома и целые села, церкви и костелы, разъяренные воды в неистовом клекоте срывали плотины, сносили мельницы, смывали целые поля, потери и повреждения всюду были просто страшные, и, может, именно это всеобщее горе помогло мне на некоторое время забыть собственную беду, и я спокойный сидел на своем сотничестве в Чигирине с сыновьями своими и дочерью и унимал свое бунтующее сердце.

В Киеве умер митрополит Петр Могила, и шляхта вздохнула с облегчением, благодаря бога, что он своевременно забрал к себе такого зловредного человека, чтобы он дальше не приносил вреда церкви католической. В мае снова начал свою работу сейм, который чуть ли не все свои усилия потратил на примирение Вишневецкого с Конецпольским, даже оба гетмана - Потоцкий и Калиновский - взялись за это дело.

Снова блеснула у меня какая-то надежда, когда в начале осени, как всегда секретно, позвали меня за Днепр и под Нежином в маетностях Ежи Оссолинского я встретился с паном коронным канцлером, который принял меня вместе с королевским секретарем Любовицким. Сказали мне, что о поездке на Украину ведает лишь король, что, собственно, он и послал их сюда с высокой миссией провозгласить меня атаманом морского похода и передать мне королевские знаки: булаву и бунчук. Теперь я имел возможность действовать, хотя привилеи королевские и дальше держал у себя пан Барабаш и добыть их от него не могла, кажется, никакая сила: пан есаул войсковый хорошо видел, что король не имеет никакого веса в глазах всемогущей шляхты, и выиграет не тот, кто будет тянуть руку за королем, а тот, кто будет править веслами на корабле шляхетском, направляя его в порт, именуемый золотым покоем.

В августе умер восьмилетний королевич Зигмунд Казимир, единственная и последняя надежда короля Владислава. Снова свирепствовали стихии и бедствия. Саранча, солнечное затмение, метла в небе, а в Варшаве видели над городом могилу и крест огнистый в тучах. Говорили, что это знак большой и кровавой войны. Король теперь горько сожалел, что уступил шляхте и не начал войны первым, чтобы упредить вражеский удар, откуда бы он ни был. Уступил шляхте только потому, что не хотел раздражать ее, надеясь на избрание маленького королевича на престол после собственной смерти, которая стояла, казалось, за его плечами. Теперь все это полетело прахом. Если бы это случилось раньше, все было бы иначе.

Я мог бы посочувствовать королю, но не имел для этого ни времени, ни желания, если уж говорить совершенно откровенно.

На Чигирин напал какой-то заблудившийся татарский чамбул. Его отбили довольно легко, но тут же прискакал из Черкасс коронный хорунжий, который недавно возвратился из Варшавы после какого-то замирения там с Вишневецким и теперь рвался показать свою силу, и без особых приготовлений объявил поход на орду.

Глупое это было дело и ненужное, о чем я говорил своим казакам, да и самому полковнику Кричевскому, и есаулу Пеште. Кто-то донес Конецпольскому, и тот сразу же вызвал меня и набросился с угрозами:

- И так ты у меня на примете, пане Хмельницкий, - выкрикивал он, - а теперь ты еще хочешь бунтовать казаков?

Я молча принял этот вельможный гнев, сказал лишь, что одно дело слова, а другое - дела. На дело же я готов идти, потому как имею долг и исполню его как подобает.