Посольство было с похода, без шика и дорогих одеяний, Кравченко в фалендышевом красном жупане, вытертом изрядно, с оловянными пуговицами, остальные тоже были одеты не лучше. А шляхетское войско, по обыкновению, кичилось драгоценными нарядами, шелковыми шатрами, дорогим оружием, у самого Потоцкого был не один шатер, как у меня, а целых три: один спальный, один рабочий, один для банкетов. Но это не произвело на моих послов никакого впечатления, пришли они к пану краковскому со своей привычной волчьей покорностью, что, когда их гладишь, все равно шерсть топорщится; не испытывали никакого страха, не гнули шей, на словах передали мою угрозу, что ударю, мол, по обозу Потоцкого, если он не прислушается к моему предостережению, а потом передали мое письмо коронному гетману, в котором я писал: "А теперь изволь, ваша милость, распустить коронное войско, пусть отдохнет, пока придет оказия".
Потоцкий выслал ко мне приязненное письмо с заверениями, что войско будет распущено, и к письму приложил богато оправленную саблю.
Я знал: пока живы Потоцкий, Вишневецкий, Конецпольский, Калиновский, Любомирский, они ни за что не уймутся. Это только мелкая шляхта, которая бежала из воеводств киевского, брацлавского и черниговского, сидела в столице и канючила у короля возмещений за свои потерянные имения (дескать, голод несет им такую же смерть, как и Хмельницкий), и готова была смириться с утраченным, лишь бы только дали ей где-нибудь прокормиться. Магнаты, наверное, готовы были с того света прийти, лишь бы снова захватить свои имения. Потоцкий жаловался в письмах к королю и к Киселю, что Хмельницкий собирает стаций на пять миллионов золотых, а он, гетман коронный, мол, не может собрать полтора миллиона интраты со своих подчиненных. До сих пор еще считали нас своими подчиненными!
Канцлер Оссолинский, умевший сдерживать магнатство, умер еще в августе. На его место король назначил бискупа холмского Анджея Лещинского, который тянул руку за Вишневецким и Потоцким. Черный дух войны повеял над декабрьскими снегами. Зима выпала очень лютая в том году, кони были худые, их нечем было кормить. Хан боялся выйти из Крыма до новой травы, однако теперь стоял за меня твердо, потому что уже не было хитрого лиса Оссолинского, который сумел задурить голову Ислам-Гирею и оторвать его от меня под Заборовом. Так снова стали мы с ханом друзьями, ибо не могли быть врагами.
Верещака, запущенный в королевские дебри еще Кривоносом, стал теперь покоевым у Яна Казимира и исправно доносил мне из Варшавы обо всем, что там творилось, хотя кто-то из писарей-шляхтичей, которых набрал себе Выговский, и извещал Киселя о моем столичном конфиденте.
На вальный сейм декабрьский я не захотел посылать посольство, считая, что достаточно лишь письма к королю. Это письмо так разъярило Яна Казимира и магнатство, что на сеймовом заседании 20 декабря король добивался утверждения войска не в 36 тысяч, а в сорок пять, а Вишневецкий хотел аж шестьдесят тысяч!
В своем письме я предъявлял четыре требования. Первое: чтобы уния была полностью уничтожена, также и в маетностях шляхты, которая будет на Украине. Второе: чтобы четыре крупнейших магната резидировали на нашем пограничье без войска и без больших дворов: Вишневецкий, Конецпольский, Калиновский и Любомирский. Третье: чтобы утвердили под присягой Зборовские пакты архибискуп гнезненский Мацей Любенский, архибискуп львовский Николай Кросновский, бискупы Кракова и Киева Петр Гембицкий и Станислав Заремба, каштелян краковский Николай Потоцкий, воевода русский Иеремия Вишневецкий и староста ломжинский, назначенный коронным подканцлером, Гиероним Радзеёвский. Четвертое: чтобы те поляки, которые приняли участие в казацком восстании, были помилованы публичным декретом.
Мои требования с возмущением были отброшены, а двадцать третьего и двадцать четвертого декабря сейм заседал без перерыва тридцать четыре часа, потому что великопольская шляхта, опасаясь восстания собственных крестьян, настаивала на подтверждении мира с казаками и не хотела соглашаться с большими военными налогами, но магнаты все же добились своего. Короля не отпускали из зала заседаний все эти тридцать четыре часа, хотя кое-кто из более старых сенаторов ходил домой, спал там три-четыре часа, возвращался снова. Король, не имея ничего, кроме своего монаршего маестата, заявлял, что готов пролить королевскую кровь для сохранения целости Речи Посполитой, на которую так преступно посягнул казак Хмельницкий. При этом Ян Казимир не удержался от своего излюбленного выражения: "Мило мне погибать, как все погибают". Решено было отдать в залог клейноды королевской сокровищницы из Вавеля. Сейм постановил набрать коронного войска тридцать шесть тысяч, литовского пятнадцать тысяч, обложить военным налогом на двадцать восемь миллионов для набора 54 тысяч наемного войска, королю - созывать посполитое рушение шляхты.