Я, Богдан (Исповедь во славе)

Назначаешь не тех, кого хотел бы, а тех, которые оказываются возле тебя, окружают тебя, заглядывают тебе в глаза, ловят каждое слово, оказывают мелкие услуги, пресмыкаются и прислужничают. Лесть, может, и вредная, ибо она подтачивает человека, как шашель. Но похвала нужна, она дает уверенность в своих силах, без которых ничего не можешь сделать.

Мой выбор пал на зегармистра то ли в неосознанном стремлении задобрить капризную пани Раину, то ли из чувства благодарности за то, что предостерег когда-то от Смяровского? А может, нужен был мне возле гетманского золота именно такой человек с мертвой душою, изъеденной золотой ностальгией? Он не мог помешать мне, потому что умел лишь молиться золоту, я же хотел оживлять этот вечный металл, чтобы при его помощи найти в мирах место для человека.

И каким же страшным ударом отомстила мне судьба за это!

Пока я был жив, многое скрывалось от меня, даже дух Самийла часто молчал, боясь открывать мне глаза. Только смерть знает все. Теперь знаю все и могу судить обо всех. Хотел творить добро. Добротворец! Ведал ли пути добра и думал ли об отмщении? И бога нашего распяли, когда он хотел сделать какое-то добро в этом жестоком мире.

Я рвался туда, где люди красивые и добрые и где все великое, даже самая малая травинка. Может, это была моя единственная радость в жизни, так пусть же не упрекает суровый потомок и не удивляется, пренебрежительно пожимая плечами, дескать, как это великий гетман мог оставить все государственные дела и убежать на какие-то пасеки. От государства тоже необходим отдых. У государства много общего с вечностью, а вечность постная, как просвира, она отнимала у меня жизнь, высушивала все корни, становилась моим проклятьем, ни красоты, ни желания, ни отдыха. Вся жизнь в неистовой приподнятости на предельном напряжении сил - как я мог выдержать? Перетянутая струна рвется. Походы, переходы, теплые бока коня, бесконечные дороги, случайные ночлеги, кровавые поля Украины, танец среди сабель, безбрежные просторы, то дико пустынные, то переполненные людом настолько, что уже эти люди не знают ничего другого, как убивать друг друга, и бог убирает их, как мусор.

Не говоря никому ничего, как только пригрело майское солнце, как только зажужжала пчела, начали подниматься травы и защебетали листья теплом, я взял Матронку и исчез из Чигирина, исчез, спрятался и укрылся от мира - ищите своего гетмана то ли в поле на колосочке, то ли в огороде на зельице, то ли в пасеке на медочке.

Может, потомки и осудят гетмана за его странное пристрастие к пасекам, будучи не в состоянии понять, что это, и зачем, и почему? Разве ж об этом расскажешь? На пасеке - ни суеты, ни злобы, ни греха. Вечера там не измяты, как сброшенная одежда, а дни бесконечны в счастливой нескованности жизни среди зеленого мира и ласковых душ. Кузнечики стрекочут в траве, жаворонки серебряными нитями своих голосов ангельских соединяют небо и землю, утята плещутся в ряске, будто первые дети мира нашего, выпь дует где-то в свою печальную дуду, печальную и величальную, кукушка неутомимо вещает многая лета всему живущему, зеленые бездны разверзаются у тебя под ногами, растения текут как реки, мимо тебя и сквозь тебя, и ты становишься словно бы этим зеленым миром, забываешь о королях, вождях, гетманах, о битвах и раздорах, сомкнув глаза, оказываешься между сном и просонками и хочешь сесть, молчать, учиться у травы спокойствию и силе.

Я думал о всей своей дотеперешней жизни, и получалось, что жил только для людей. Мог ли я взять себе отдых от людей, от их хлопот, их споров, неудовлетворенности и, порой, неблагодарности? Был я гетманом несколько лет, а казалось - уже испокон веку брошен в людские толпища и сборища, в сражения и битвы, и отовсюду тянутся руки, огнисто горят глаза, чернеют раскрытые в крике рты, слышится вопль и стон: "Помоги!", "Спаси!"

Остановил свое время, смежил глаза, закрыл уши, утонул в безвременье, осчастливливался. Суетный разум. Украсил свое одиночество благороднейшим клейнодом, который имел, отбросив все добродетельства мира, стремился найти четыре добродетели в этом молодом теле и семь грехов в этой молодой богине зелености и ночи. Был несчастным влюбленным, полным надежд и страстей, упорным волом, мохнатым ангелом страстности.

Ох, Матронка, Матронка, дитя и жена, гетманша и богиня! За какой зарей мои надежды о тебе и за какой зарей утрачу их? Тяжелолицый гетман старый и пышногрудая молодая гетманша, истерзанные души и весь мир лишь для них одних - степи всеширокие, небо всевысокое, земля, достигающая до облаков, реки будто крик протяжный. Радуйся, золотистых пчел чельце!

Мы поехали с Матронкой на субботовскую пасеку, где видел я старой пчелы двадцать три стояна да роёв уже поставленных три. Потом перескочили на другой берег от Чигирина на пасеку к Грицку Великому, где показалось роев семнадцать.

Никто не знал, где я и что со мной. Было при мне несколько казаков верных, которые охраняли и не меня самого, а разве лишь мою усталость.