На Литве Януш Радзивилл, собрав навербованное войско Великого княжества Литовского, двинулся из Бреста в Туров, захватил у казаков Мозырь, вырезав весь казацкий гарнизон, а казацкого ватажка Махненко посадил на кол. Товарищ гусарский Богуслав Казимир Мацкевич потом рассказывал об этом: "Полковник Махненко был посажен на кол с другими. Князь пан гетман Радзивилл хотел посмотреть на трупы и поехал на поле битвы, велев двоим товарищам из каждой хоругви охранять себя. И когда между холмами и кустами, голыми в то зимнее время, объезжали мы трупы казненных, то единственную утеху имели, охотясь на людей, будто на диких зверей, ибо неприятели, убегая по болотам и рвам, каждый старался спрятаться в зарослях, но они ведь были голыми, каждый из неприятелей был виден сверху, и наши одни из ружей, другие из мушкетов каждый своего убивал, если же кто-нибудь, будто заяц, прокрадывался в поле, то и там не спасался, потому что хоругви (воинские части), стоявшие в поле, увидев этих беглецов, рубили их и всячески истязали".
Радзивилл пошел дальше и стал под Бобруйском. Злобно морщился при рассказах о хлопской отваге, крутил свой пшеничный ус, ждал, что придут умолять о милости, но никто не приходил, вышли с процессией священники, а казацкий гарнизон засел в деревянной башне и не хотел сдаваться, когда же увидели, что не будет спасения ниоткуда, сами себя сожгли, а кто выскочил, тот попал на колы, которые Радзивилл велел приготовить для непокорных. Среди них были полковник бобруйский Поддубский, который несколько часов еще мучился, просил дать воды напиться и в церкви по душе своей звонить, чтобы послушать похоронный звон по себе.
Где еще на свете есть такие люди! Презрение к смерти вознаграждалось им свободой, я же чувствовал, что теряю свободу с каждым днем больше и больше. Все от меня чего-то ждут, просят, требуют, надеются: казаки и посполитые, мещане и старшины, соседние державы и отдаленные властелины, король и султан, князья и воеводы, церковные иерархи и умы независимые. От всех я теперь, выходит, становился зависимым, всем был чем-то обязан, всем должен был служить, а мне - никто. Я каждому кланялся и перед каждым заискивал, но гордо выпрямлялся и голос мой гремел, когда речь заходила о земле моей и ее свободе. Я метался от одного могущественного владыки к другому, порой прибегал к хитрости, давал обещания, которых вовсе не собирался осуществлять, но во всем этом никогда не переходил межи, отделявшей свободу народа от рабства. Ни один чужой воин не вошел в Украину без моего согласия, все мои заверения о подданстве королю, султану или хану даже так и оставались на бумаге, ибо вызваны они были тяжкими потребностями момента, но я ведал хорошо, что следующая волна смоет и сотрет их бесследно. Во имя будущего я вел нелегкую и опасную игру, и кто же меня осудит за это!
Королевские комиссары присматривались к тому, как полнится гетманский двор посольскими оршаками-свитами, их била лихорадка нетерпения, они переписывались с моим генеральным писарем, добиваясь начала своей комиссии, я же советовал панам комиссарам получше подумать о кровопролитии, творящемся на Литве, грозясь, что за одного моего полковника, которого Радзивилл велел посадить на кол, сделаю то же самое с четырьмя тысячами ляшских пленных, которых имею с Кодака и Бара.
Кисель рвался ко мне, я не пускал к себе, спихивал на Выговского, чтобы он стал моим ухом, там пан сенатор давал себе волю в разглагольствованиях и поучениях. Не отставал от него и мой генеральный писарь. Верные люди вносили мне в уши каждое слово Киселя и пана Ивана, и утешения от этого было мало.
Кисель возмущался: "Хлопы нахальны в счастье. Я избран вестником мира, а не вестником войны, а пан Хмельницкий трактует меня таким унизительным способом. Разве не видит, что без моих советов утонет в этом море хлопской ребелии и своевольства? Если хочет уберечься, пусть поскорее отделяет казаков от посольства, составляет реестр из самого пограничного казачества, обеспечивает свои собственные дела и со всем послушным ему Запорожским Войском уходит на Запорожье, а уж мы бы умиротворили всех, не прибегая ни к каким тиранствам, но и не разрешая мятежному плебсу поднимать голову. Хмельницкий чинит невыносимую пролонгацию для комиссаров, а должен был бы взяться за ум и начать трактаты. Кто же склонит его к этому, тот получит вечную благодарность от короля и отчизны".