И всё равно люби

На обратном пути в машине Рут искоса поглядывала на него. Когда они выехали из города и дорога свернула в лес, свет стал, как в старых картинах – в молодости они с Питером видели такие в кинотеатрах, – мерцающим и словно потрескивающим, тревожным. Но Питер казался безмятежным, тихо сидел в пассажирском кресле – так тихо, словно болезнь задела не только его зрение, но и способность говорить и даже думать.

Да, он не борец, подумала Рут тогда. Его сила – в выносливости, не в преодолении; его дар – принять, уступить и договориться, но не сопротивляться. Если бы ему сказали, что он скоро умрет, он принял бы и это – так же без жалобных стенаний или горечи. Питер не способен сердиться на тающий день.

Давным-давно, когда они были совсем молоды и любая проблема представлялась ей в свете «сейчас или никогда», она выпалила, что ненавидит его, так ненавидит, что просто видеть больше не желает.

Он покорно принял и это – совершенно не способный к самообману, не мог он представить, что Рут может так лгать себе, пусть и в запальчивости. Лишь грустно отвернулся. Та ссора чуть не разлучила их.

А теперь вот она глядит, как он потихоньку спускается, посматривая на гудящую внизу толпу ребят и учителей. И как так вышло, что они женаты так долго, уже больше полувека?

Наверное, он не заметит ее сейчас, но она все равно ему помахала.

К ее удивлению, он тут же нашел ее глазами, приветственно поднял руку и направился прямиком к ней.

* * *

Питер ушел сегодня рано – все равно с пяти утра ворочался без сна. Из них двоих проблемы со сном одолевали обычно Рут, а не его. Она почему-то все время не высыпалась. Но теперь Питер отчего-то все чаще и чаще ни с того ни с чего просыпался посреди ночи. Иногда он спускался вниз, выпивал стакан молока с шоколадным печеньем. Проснувшись, она чуяла аромат ванильных крошек в его дыхании.

Вчера, проснувшись в темноте, она почувствовала, что он тоже не спит.

Склонилась над ним: «Что с тобой?»

Глаза его были открыты. Он погладил ее по голове, большая ладонь тяжело провела по волосам.

Но ее тут же сморил сон, ответа она не услышала.

А когда утром открыла глаза, он уже ушел, спальня была залита ярким светом.

– Что-то не так? – спросила она его несколько дней назад. – В школе все хорошо?

– Лучше и не бывает, – ответил он. И все время был занят то одним, то другим, так что она подумала, он что-то недоговаривает.

Она знала, что не всегда может ему помочь в особо заковыристых школьных вопросах. Она легко выходила из себя, желая его защитить, исполнялась праведного гнева или впадала в отчаяние, советовала ему, что делать и чего не делать. Ей приходилось напоминать себе – особенно в прежние годы, когда терпения у нее было гораздо меньше, – что порой надо просто выслушать, а не терзать его своими страстными выплесками, сколь бы благими ни были ее намерения.

Как-то раз она посетовала доктору Веннинг на медлительное занудство Питера, на его вечную неторопливость с решениями – дескать, да как же я помогу ему, если он ничего не рассказывает?! – и та ей ответила: «Ты знаешь, не все ведь любят поговорить, как ты или я. Немного тишины тоже не повредит. Вашей семейной жизни уж точно».

И вот Питер пробирается к ней, словно большой пароход против течения, через толпу мальчишек. Некоторые едва до пояса ему достают. Он поднял руки над головами, выставил локти, точно рассекая глубокую воду.

Когда он наклонился поцеловать ее, она прижала ладонь к его щеке. Вот тут шершавинка и колючие волоски – да, упустил, когда брился.

– Длинный же у тебя сегодня денек, – сказала она. – Как ты? Все хорошо?

– Доктор Ван Дузен, а можно нам… – к ним подбежал мальчик, чуть не подпрыгивая от нетерпения.

Питер развернулся к нему, рука его соскользнула с плеча Рут. Через секунду его уже не было рядом, толпа увлекала его за собой.

Она постояла с минуту, выжидая.

Церковный колокол начал звонить. Да к чему ждать, сегодня всем нужен Питер, не одно, так другое.

Она повернулась и пошла одна.

Так же в одиночестве дошла до часовни. Замершие в молчании деревья, темнеющее небо стояли, точно высеченные из камня или перенесенные художником на холст. Огромные неподвижные кроны дубов по ту сторону лужайки; пониже, скрытые листвой, рассеянно смотрят фонари на кованых изогнутых ножках. Вдоль дорожки припаркованы автомобили, в лунном свете они поблескивают серебром. Ближе к горизонту свет бледнеет, и небо над головой кажется теперь густо – почтительно – синим.

Рут изучала иностранные языки в колледже Смит[3]. На старом верхненемецком, она помнила, «синий» – это blau, что означает «сверкающий».

Да, это правда – ночь сегодня сверкающая.

В мире творится что-то непонятное, страны никак не поладят между собой, всё делят что-то, и раздирает их на части – то наводнение, то пожар, то бедность и ненависть. А порой ей кажется, что все несовершенства обрушились как раз на ее тихий уголок, хоть плачь. И тут же вдруг видишь величие этого мира.

В конце тропинки деревья расступались, и на фоне неба белел купол часовни. Макушку его украшал бронзовый кораблик – флюгер, и сегодня его нос глядел на запад.