И всё, что будет после…

«А, может, надеются, что жизнь будет другой? А какую они хотят? А вот взять бы сейчас копер – пройтись по деревне и дать им всё! Новенький двухэтажный дом, с гаражом и газоном, как во всём мире; построить первоклассную ферму, в городе – квартиру дочке, и няньку дать ей, и кучу денег – всё, что они хотят и ради чего выбиваются из последних сил! Из-за чего у них нет ни минуты задуматься – а какая же должна быть жизнь? И может ли она в принципе быть иной, кроме той, которая им дана?»

Хозяйкина дочка, приехавшая вчера из города и стоявшая на крыльце с малышом на руках, заметила Шурочку и приветливо ей кивнула:

– Праходьте, праходьте в хату!

В сенях за дощатой дверью роем жужжали мухи, в углу валялось ведро, на шкафчике стоял пыльный сломанный керогаз, в другом углу, на железной кровати с ворохом засаленных одеял валялись чьи-то кирзовые сапоги.

Дочке было не до Шурочки, она спешила унести ребёнка в чистую половину – за дверь с железною щеколдой, завешенную захватанной марлей. Дверь хлопнула, и Шурочка воротилась во двор.

Она неприкаянно потопталась у порога и прислонилась к столу, сбитому из старых досок под окном хаты.

На столе стоял телефон (хозяйка была бригадиркой на ферме), за телефоном валялась выгоревшая и облезшая шапка-ушанка непонятно какого меха, рядом – два ржавых чугуна с прилипшими остатками каши, банка из-под белил с присохшей кистью. Шурочка отодвинула немытые трёхлитровки из-под молока и поставила свой бидон. Чёрный котёнок потёрся о её ноги, выгнул спину и юрко шмыгнул в сени через порог. Шурочка прикрыла дверь. И тотчас дверь распахнулась. Отшвырнув ногой взвизгнувшего котёнка, выбежала дочка с ведром руке.

– Сейчас подою! – сказала она.

Призывно заревела в хлеву корова, в доме зашёлся криком малыш.

– Я подожду! – успокоила её Шурочка. Та поставила ведро на землю, вернулась в хату.

Ждать было тягостно и привычно. Она смотрела на этот безжизненный, без единой травинки двор, на сломанный деревянный стол, наспех сколоченный из новеньких сосновых досок, почему-то валявшийся посреди двора. Такой стол был когда-то у них на Надежденской – со сбитыми крест-накрест досками вместо ножек. Летом, в жаркие дни на нём обедали в тени яблонь… пока часть сада не отхватила стройка, и там, где стоял стол и сад, вырыли котлован и построили блочный многоэтажный дом.

«А сегодня во сне я увидела, как расцвели тюльпаны, там, в саду у малинника… – вспомнила она и представила знакомые кусты роз, которые тоже выпустили бутоны нынче ночью – там, где только мёртвый бетон… Где всё это? Неужели пропало? Нет. Пепка сказал, что Вселенная – один-единственный, размытый в бесконечности электрон. И всё, что существовало когда-либо, существует вечно и всегда».

«Этого я не понимаю… Думаю, всё не так, и для того, чтобы всё вокруг вечно существовало, – сохранённое разумом в ноосфере – в книгах, искусстве, звуковых записях или ещё как-то – для того и понадобился человек, его память и творческие способности…»

Чёрный котёнок снова потёрся мордочкой о её ногу.

«А Крылов говорит, наши мысли – это модели для рождающихся миров. Миры в параллельных пространствах почкуются, точно гидры, вырастая из щупальцев наших мыслей. У мироздания достаточно сил, чтобы рождать их. Миры, создаваемые нашим сознанием, – чертежи Вселенной, её наброски. Мы – её инженеры. А сама она – неутомимый чернорабочий…»

Шурочка наклонилась и взяла на руки карабкавшегося по ноге котёнка, и тот, больно впиваясь острыми коготками, взобрался ей на плечо.