И всё, что будет после…

– Не надо переносить… Пространство сделается аномальным. Увеличится радиус. И чем дальше – тем опасней! Я обещаю…

– Что вы мне можете обещать? Разве такие, как вы, за себя отвечают? А если вас станут пытать…

– Пытать?

– Конечно! Представьте, об этом узнает Кремль! Им что, не захочется иметь такую штуку?! Бомбы, танки… – в любом количестве. Любое оружие – без малейших затрат! Умеючи можно ядерную подводную лодку в один миг соорудить. Да ваши начальники-холуи разобьются перед Кремлём в лепёшку. И если Вас станут пытать, приставят к вашему виску автомат, пригрозят новыми пытками, тюрьмой, расстрелом! Что тогда? Никто так не дорожит свободой, как тот, кто её не видел, и никто не трясётся над жизнью, как те, у кого нет ни малейшего представления о настоящей жизни!

– А вы всем этим не дорожите?

– А я знаю, что всё это такое. И каким должно быть! И ещё лучше – наперёд знаю, что всего этого в вашем мире у меня никогда не будет! Так чем мне, спрашивается, дорожить?

– А чем вам плохо живётся? – растерялся Жора.

– Опять двадцать пять! – возмутилась Шурочка. – Я же только что объяснила.

Жора вспомнил всё подслушанное у лужи, и ему сделалось не по себе.

Словно что-то чужое, холодное, опередившее его на несколько поколений, сидело рядом. Будущее, для которого такие, как Жора, были пустым местом. И были… заслуженно, потому что позволили сделать из себя пустое место. А вот этот ребёнок не допустил! И Жора почувствовал себя ничтожеством, дураком – чувствовал… и не хотел быть для неё таким. Захотелось ей доказать!..

Он повернул голову, глянул туда, в окоп… и ему сделалось её жалко – этого, в самом деле, почти ребёнка, которому положено быть в кровати, в тепле, в уюте… А она сидит там на дне окопа, на сыром песке, под дождём, ночью, без зонтика… И не надо ей ни тёплого дома, ни уютной постели, и вообще ничего не надо! Да её можно калёным железом пытать! В рудники посылать… Потому что таким, кому ничего не надо – ничего не страшно!

И всё равно сжалось сердце… от жалости сжалось сердце, жалко было сейчас сидящую на земле девочку, в промокшей до нитки, лёгкой какой-то майке, с прилипшими к плечам волосами, они вроде стали длиннее, как у Джоконды, и Жора вспомнил, что у Джоконды они тоже как будто мокрые… – и стало за неё так больно, потому что в душе у неё – такая рана, которую не заполнить ничем… Потому что там – память о мире, от которого пришлось отказаться ради этого – жестокого и враждебного к ней мира.

– Послушайте! – неуверенно сказал Жора. – Поверьте! Никто никогда не узнает обо всём этом. И если… даже будут пытать, обещаю вам: не скажу ни слова.

– Это я обещаю вам, что не скажу ни слова! Это меня будут пытать, меня! И, может быть, это будете делать вы! Жечь меня раскалённым железом, дверью зажимать пальцы, лампой светить в глаза на допросе… и с улыбкой составлять протокол. Но знайте: вы от меня ничего не добьётесь! Потому что для меня эта жизнь не имеет значения! В ней каждый второй – глупый или жестокий. И пусть даже из десяти один… Один дурак и один подлец, а остальные восемь с этой глупостью и жестокостью соглашаются и жизнь эту принимают, в этой глупости и жестокости живут и радуются… и дорожат. А я, вот, не дорожу! А мне, вот, не нравится такая жизнь!

И на Жору вдруг нашло безумие. Она – не девочка, она не ребёнок. Ей всё-таки двенадцать лет!

Он понял Фиму, этого лентяя, готового тащиться через всё озеро чёрт-те куда. Все ненормальные, все безумцы!..

Он забыл обо всём. Он видел лишь её профиль, от которого щемит в груди, её волосы, её губы и изгиб шеи. Какая же она красивая! Красивей он никого не видел…. Эта ведьма, этот бесёнок, вот кто ему нужен! Он тоже не лыком шит, он не пустое место! И он её подчинит, он докажет ей! Подчинить такую…

Его первым движением было прыгнуть сейчас в окоп, схватить её за руки, прижать к себе, почувствовать её гибкую шею, покрыть её поцелуями… – и охнуть она не успеет, и опомниться! И сказать: «Так чем ты не дорожишь?» И пусть она тогда заплачет, пусть почувствует себя беспомощной в его руках – пусть оставит свой дерзкий тон! «Так что для тебя не имеет значения?»

И охваченный нахлынувшим вдруг безумием, он прыгнул вниз, он был уже рядом с ней – всё было, как в мыслях, но наяву – живое гибкое тело прильнуло к его груди; она в изумлении не сопротивлялась, из руки выпал фонарь и отлетел к стенке окопа, в темноте он ощущал тот пленительный изгиб шеи, о котором мечтал, и ему казалось, что он нашёл долгожданное, к чему стремился всю жизнь, но вспыхнувший вдруг огонь сменился радостной невероятной нежностью. Он встал на колени, покрыл поцелуями её мокрую руку от плеча до кончиков маленьких пальцев и почувствовал себя псом, который должен умереть у её ног. «Милая! – подумал он про себя. – Прости меня…», а вслух прошептал: