И время ответит…

В те годы — 18-й и 19-й — в Смоленске все, кто только мог, заводили коз. Это были удобные животные, их не надо было кормить, они сами кормились в садах, заборы которых давно были разобраны и спалены в буржуйках. Зимой они объедали декреты советской власти, расклеенные на тумбах. Декреты были на толстой желтой бумаге и пришлись козам по вкусу.

Изредка коз ловили, но большей частью не обращали никакого внимания. Было не до садов и не до декретов. Козы давали молоко и спасали маленьких детей от голодной смерти.

Мы тоже спохватились, что коза нам необходима, тем более, что у тети Юли должен был родиться ребеночек. За шелковый бабушкин кринолин мы выменяли Катюшку.

Это была небольшая безрогая козочка, больше похожая на козленка. Но баба, ее хозяйка, божилась, что Катька «обгулялась» и к осени непременно окотится.

В конце концов она таки окотилась, и это было очень кстати, потому что у тети как раз родилась дочь Олечка и те два стакана козьего молока, что давала Катюшка, ей хватало для жизни.

Новорожденная Олечка весила четыре с половиной фунта, и когда ее принесли домой, она была чуть больше месячного котенка. У тети, конечно, никакого молока не было, и выкормила Олечку наша Катька.

У Бебки было целых две козы — Бебека и Мемека. Обе старые, с большими животами и с огромными, страшнющими рогами. С козами справлялась только Бебка — ее они слушались и только ей давались доиться.

Сначала они набрасывались на мою беззащитную безрогую Катюшку, но потом привыкли, и мы мирно бродили по оврагам все впятером. Мы с Бебкой залезали на плакучие ивы и оттуда бросали козам длинные зеленые ветки.

Вообще, летом коз ничем не кормили. Целыми днями они слонялись по городу, добывая себе пропитание где подвернётся, объедали кусты сирени, обгладывали молоденькие яблоньки, сдирали афиши с будок и пощипывали кое-где пробивавшуюся травку.

На зиму им заготавливали и сушили веники из березовых и осиновых веток, которые им не очень нравились, но позволяли не подохнуть с голоду.

Где-то под Смоленском был завод подсолнечного масла. Часто на улицах города можно было видеть обозы деревенских дровней, нагруженных плитками подсолнечных жмых. Мы с Бебкой выпрашивали кусочки жмых для наших коз, которые с удовольствием поедали их, впрочем, и сами мы с неменьшим удовольствием жевали эти жмыхи!

Иногда нам удавалось выпросить кусочек, а иногда мужичок замахивался кнутом и тогда мы решались на «экспроприацию»: Попросту хватали по плитке жмыха и бросались в разные стороны.

Возница орет: — Стойте, волки вас заешь!.. и бросается за нами. Но сразу за двоими не угнаться — он бежит за одной из нас. Та бросает свою плитку, но зато другая в это время оказывается уже за пределом досягаемости! И таким образом тоже мы добывали нашим козам корм.

Впрочем, иногда нас привлекали не только отчаянные приключения. Сближала нас с Бебкой и настоящая любовь к природе и просто к бродяжничеству.

Иногда безо всякой практической цели мы уходили за город, бродили по заснеженным зимним дорогам и были совершенно счастливы.

Однажды мы чуть-чуть не замёрзли, уйдя под вечер далеко за город и надеясь, что нас пустят переночевать в какой-нибудь деревне. С собой мы взяли горсточку соли — вполне приличную «плату» за ночлег, по тем временам.

Но до ближайшей деревни мы добрались только в темноте и крестьяне побоялись впустить нас. Напрасно мы стучались в двери всех хат. Прошли всю деревню, но никто не отпер, и мы пошли дальше, провожаемые дружным, неистовым лаем деревенских собак.

Наступила ночь — звездная, морозная, снег скрипел под валенками (было больше 20 градусов мороза, как мы узнали потом). Но идти было тепло — даже жарко, только мы очень устали и глаза совершенно слипались. Мы совсем было решили заночевать в поле, закопавшись в снегу. Пожалуй, живыми нас вряд-ли после этого откопали бы! Но тут на наше счастье нас нагнал мужичок на дровнях, подвёз нас до своей деревни и пустил к себе переночевать. Как убитые заснули мы на теплой печи, рядом с хозяйскими ребятишками.

А утром хозяева в обмен на нашу соль дали нам еще по большой ароматной ржаной лепешке необыкновенной вкусноты!

…Никогда не забуду этого великолепного зимнего утра, бледно-голубого прозрачного неба, сверкающего разноцветными искрами снега, белых берез и синих теней от них… И белых столбиков дыма, поднимающихся из каждой трубы… И аромата наших теплых ржаных лепешек, который мы вдыхали с наслаждением и вожделением — мы их не трогали, чтобы съесть потом, по дороге домой…

Были у нас с Бебкой и другие, более серьезные интересы «философского» характера.

Моя семья не была атеистической, но и религиозной ее тоже назвать было нельзя. Мама считала себя «верующей», как она сама говорила — в память своей матери, и в церковь она ходила только по большим праздникам и то к службам, в которых было красивое пенье...

Даже я помню «архангельский глас» во время чтения 12 Евангелиев в четверг на страстной неделе, после которого мама считала, что можно уходить домой, так как больше «ничего интересного не будет».